Ильгет. Три имени судьбы - [14]

Ябто пристально глядел на Лара — тот дрожал от холода и глядел куда-то в сторону.

— Что мне с тобой делать? — спросил то ли его, то ли себя широкий человек. — Дашь тебе пожрать — сбежишь, не дашь — свалишься с оленя…

— Я не сбегу, — сказал Лар.

— Тогда садись.

Приемыш медлил. Теперь он глядел не в сторону, а прямо на человека, который был ему отцом, и на мгновение сквозь голодную муть Ябто успел различить в этом взгляде прежнего Ерша.

— Дай поесть…

— Садись на оленя. Еду получишь, как переправимся через реку. — Ябто усмехнулся и добавил: — Сразу. Большой кусок.

Лар выдохнул досаду и полез на спину старого белолобого быка. Забравшись, он понял, что стал выше, хоть и совсем немного, ибо олень невеликий зверь. Он обернулся и в последний раз посмотрел на стойбище, покачнулся и закрыл лицо рукой, будто его мутило, — то к лицу подкатила тупая бесслезная тоска.

Лар понимал, что покидает стойбище не просто так. Но другого дома он не знал, и люди, жившие здесь, были для Ерша всем человеческим родом. И теперь, голодный и смирный, он покидает дом в одиночестве, исчезает, как несчастный охотник, нечаянно угодивший в болото в глубине тайги.

Подъехал Ябто, взял оленя за рог и потянул за собой. Когда малый аргиш сделал несколько шагов в сторону речного берега, Ёрш закричал:

— Вэнга! Вэнга-заморыш! Брат…

Ябто молча осадил своего быка. Подойдя к Лару, он стащил его на землю и ударил коленом в живот. Затем положил обмякшее тело на оленью спину и, взяв упряжь, сел верхом, осмотрелся и свистнул. Из-за чумов вылетел пятнистый остроухий пес — сынок той чернявой суки, которая пятнадцать лет назад нашла двух мальчиков неподалеку от мертвого стойбища людей неведомого народа.

Аргиш тронулся.

Заморыш

В чуме молчали. Первым заговорил Ябтонга — в отсутствие отца он счел себя главным мужчиной.

— Лар звал тебя, — сказал он мне. — Чего не ответил? Оглох? Может, ты больше не Собачье Ухо?

Я молчал, уставившись в пустоту.

— Обиделся на заморыша?

Ябтонга встал, подошел к выходу и приоткрыл полог — отец разрешил выходить из чума, когда не останется даже малого звука уходящего аргиша.

— Сегодня много дел и все на нас, — важно сказал он матери и брату. И добавил, обращаясь только ко мне:

— Выходи, не бойся. Думаешь, Лара нет, так буду обижать тебя?

Я встал и вышел.

Я понимал, что, так же как и Лар, переступил порог другой жизни. Меня разрывали мысли, едва понятные мне самому, воспоминания и звуки, и вся душа была как лес, гудящий оводами и гнусом.

Достоинством Лара была неслыханная дерзость.

Моим достоинством был слух, помогавший слышать птиц за полдня пути. В стойбище уже забыли об этом чуде, увиденном много лет назад. Но слух не исчез. Как и всякий дар богов, вселившийся в человека, он обладал собственной волей. Он ловил далекие исчезающие звуки, которые казались мне совсем ненужными: свист крыла птицы, упавшей за дальней скалой, треск растущего корня, распирающего каменистую землю, чьи-то вздохи, плачь людей, о которых я не знал. Но мало, очень мало слов доходило до меня, а мне так хотелось знать, о чем говорят вокруг, особенно когда мой разум начал постигать то, что происходит или может происходить меж людьми.

Бывало, я слышал, как бахвалится Ябтонга, — вместе с Явире-Блестящим они уходили в лес и говорили о своей будущей счастливой жизни, о которой не решались говорить в чуме, боясь Лара. Но чуда здесь не было, я слышал это не как Собачье Ухо, а как всякий подслушивающий человек.

Когда я начал сомневаться в своем прошлом, я, не имея смелости спросить о нем, надеялся на помощь моего дара. Но люди, знавшие правду, не говорили о ней даже сами с собой. Ябто носил мысли в себе, никому их не доверяя, мать утонула в страхе и забыла не только о словах, но и о том, как любила кричать, а Кукла Человека жил, не видя особой надобности открывать рот.

Но однажды вошедшее в меня чудо показало свою волю странным образом: я услышал, как думают люди. Это было какое-то непонятное гудение, или тонкий слабый свист — разобрать эти звуки, понять их смысл было невозможно. Но слух мог обнимать звук, как вещь, он чувствовал в нем тяжесть камня, остроту железа, легкость выпотрошенной клестом шишки. И в последние дни, когда судьба Ерша катилась вниз, звук стал тяжел, страшен, невыносим.

Звуки придавили меня. Когда Лар кричал мое имя, сидя на оленьей спине, я опустил лицо и с той поры стал тихим, как тишина.

* * *

Гусиной Ноге нравилось играть в хозяина: до возвращения Ябто старший сын распоряжался всем, приказывал матери делать то, что она делала всегда, — рубить дрова, носить воду для котла, варить еду. Вместе с Явире он чинил старые, почти развалившиеся грузовые нарты, на которых, залезши в отцовский сокуй, отправился на охоту. Мне он велел оттащить подальше от стойбища головы диких оленей, добытых недавно.

— Воняет, — сказал он, уезжая.

Я тащил в лес тяжелые мерзлые головы, не издававшие никакого запаха, потом помогал матери. Женщина Поцелуй — одна из всех — жалела меня, только жалость ее походила на воровство. Однажды, когда никого не было рядом, она, оглядевшись по сторонам, подошла ко мне, взяла руку и вложила в ладонь лакомство — затвердевший на морозе кусок оленьего жира. Погладила по голове и сказала: «Э-эх ты…»