Иисус. Дорога в Кану - [44]

Разумеется, люди то и дело задавались вопросом: что же это за крещение? И что оно означает? Учителя и книжники присоединялись к нам, молодые люди на лошадях обгоняли нас. Встречались отряды царских солдат, которые побывали на реке и могли сказать об этом только хорошее. И даже группки римских солдат, идущих к реке из Кесарии, останавливались, чтобы выпить с нами глоток вина, съесть немного похлебки с хлебом.

Римлянам было интересно, что это за странный человек, который привлекает на берег реки целые толпы. С нами они говорили о нем немного устало, однако тоже хотели увидеть человека в верблюжьей шкуре, который стоит по колено в Иордане, предлагая всем очищение. В конце концов, говорили они, у них дома тоже есть святилища и обряды, как и у нас. Мы кивали. Мы были рады, что они присаживаются ненадолго у нашего костра или берут у нас немного еды, прежде чем поспешить дальше.

Ученые люди по вечерам собирались в кружок, цитируя выдержки из Писания относительно великого дела очищения в водах реки Иордан. Они вспоминали пророка Элишу и то, как он направил Наамана, Прокаженного, искупаться семь раз в Иордане.

— Однако пророк его не крестил, — сказал один из ученых. — Нет, сам не крестил, точно, однако велел Прокаженному совершить омовение.

— И вспомните, — однажды вечером торопливо заметил рабби, — прокаженный смеялся над пророком. Глумился над ним, да-да, вспомните-ка, и злился, что пророк даже не пришел к нему, но отправил его на реку. Так что же, спрашиваю я вас, вот-вот произойдет?

Часто всплывала одна и та же тема: не празднование ли это нашей недавней победы в Кесарии? Раввины и фарисеи говорили об этом, и солдаты тоже. Раввины указывали, и в строгих выражениях, что место для вознесения благодарностей Господу не на берегу реки, но в Храме, который был так ужасно осквернен присутствием знамен Пилата. Никто не возражал.

И когда римские солдаты спрашивали, не празднуем ли мы, поскольку правитель отказался от своих притязаний, они вовсе не были враждебны или подозрительны, их только интересовало, почему столько народу идет, чтобы увидеть этого человека, с севера и юга, с востока и запада, даже из греческих городов Декаполиса.[5]

В самом деле, рано или поздно почти каждый невольно отпускал какое-нибудь замечание по поводу одного только размера толпы, направлявшейся в сторону реки.

— Неужели мы так заждались появления истинного пророка за сотни лет, — задавался вопросом Иасон, — что встали и покинули свои дома и поля и пустились в путь из-за одного лишь предположения, что этот человек может привести нас к новой мудрости, дать нам какое-то особенное утешение?

— Неужто прошло четыре сотни лет, — вопрошал его дядя Иаким, — с тех пор, как говорил пророк, или мы просто были глухи к пророкам, каких посылал нам Господь? Я невольно спрашиваю себя об этом.

Люди неизбежно вступали в споры относительно Храма. Они спорили, не слишком ли Храм греческий, не слишком ли огромный, не слишком ли много в нем книг, и книжников, и менял, и толп праздно любопытствующих язычников, которых постоянно предупреждают держаться подальше от внутренних дворов и угрожают смертью, если они ослушаются Закона. Что касается священничества — Иосифа Каиафы и его тестя Анны, что ж, и по этому поводу многим есть что порассказать.

— Одно насчет Каиафы совершенно ясно, — говорил дядя Клеопа при каждом удобном случае. — Этот человек уже долгое время противостоит всем политическим течениям.

— Ты говоришь это потому, что он твой родственник, — следовало возражение.

— Нет, я говорю так, потому что это правда, — отвечал Клеопа и начинал громогласно перечислять имена прежних первосвященников, включая тех, кто был назначен домом Ирода, а позже и римлянами.

Вопрос о назначении римлянами нашего первосвященника мог привести к настоящему побоищу. Однако здесь хватало стариков, способных усмирить горячие головы, и даже Хананель пару раз возвысил голос, чтобы прекратить всякие разговоры об очищении Храма, чего очень хотели ессеи.

— Все это, — утверждал он, — пустая болтовня. Это наш Храм!

Всю жизнь я слышал подобные споры и размышления. Иногда я прислушивался к ним. Но чаще мои мысли разбегались. Никто не ждал от меня каких-то слов.

Большинство из тех людей, что встречались нам по пути, не знали, что Иоанн бар Захария наш ближайший родственник. Те же, кто знал, довольно быстро умолкали после нашего признания, что мы очень мало его знаем, что десятилетия и многие мили давно разделили нас.

Я в последний раз видел Иоанна, когда мне было семь лет.

Иасон, разумеется, мог довольно живо его описать, однако каждый раз все равно получалась любопытная, но довольно отстраненная картина: ученый, благочестивый, пример для подражания среди ессеев, который исчез, чтобы вести еще более строгую жизнь в пустыне.

Моя мать, которая могла бы рассказать об Иоанне и его родителях больше, чем кто-либо, не говорила ничего. За месяцы до моего рождения она отправилась навестить Елизавету с Захарией, и именно к тем дням относились истории, которые пересказывал Иасон: о песне счастья моей матери, пророчествах Захарии по поводу рождения его сына. Все это было прекрасно известно моей матери. Но она не желала сейчас — еще больше, чем когда-либо, — присоединяться к разговору фарисеев и книжников, юных племянников и неизвестных племянниц, которые знали совсем немного и жаждали узнать больше.