Их было трое - [57]

— Знаур, я буду бить гранатой по этой проклятой арбе с пулеметом, — тихо сказал Ахмет.

— Бросай точно!

Ахметка проскочил на несколько шагов вперед, швырнул гранату-бутылку и, как тигренок, припал к земле. Взрыв сотряс все вокруг, комья земли посыпались на головы.

Тачанка перевернулась на бок. На земле барахталась раненая лошадь. Ездового и пулеметчика не было видно. Знаур заметил — одно колесо тачанки крутилось в воздухе.

Вдруг со стороны казарм раздался винтовочный залп.

Ребята подняли головы. Красноармейская цепь шла в атаку. Знаур подумал, что это был только один их взвод. Но увидел знакомую фигуру политрука Икати. Значит, вся рота здесь!

— Знаур, смотри, пожалуйста: это Костя. Клянусь. Вон его рыжий голова блестит. Фуражку потерял, должно быть…

Рядом с политруком, держа тяжелый карабин на перевес, шагал Костя. Значит, это он, их друг, так быстро привел роту. Но как ему удалось — ни Знаур, ни Ахметка понять не могли. Не на крыльях же летел он в штаб бригады!

Перестрелка продолжалась какие-то минуты. Внезапность атаки решила исход боя. Передовые красные бойцы уже орудовали на усадьбе коммуны. Где-то в сарае или внутри дома раздался глухой взрыв ручной гранаты, зазвенели разбитые стекла. Потом все умолкло. Только потрескивала догорающая крыша.

Повстанцы с поднятыми руками сгрудились у каменной стены, где недавно стояли и смотрели смерти в лицо активисты коммуны.

Занималась утренняя заря…

— Нельзя остановить восхода солнца, — сказал политрук Икати, — нельзя остановить и рассвета новой жизни на земле. Эти абреки только что хотели сжечь хлеб первого урожая — семенной фонд коммуны. Но не успели. Запомним, товарищи, день 13 октября 1920 года: сегодня осетинские стрелки выручили из беды русскую коммуну под Пятигорском и спасли ее семфонд. Эти семена дадут чудесные всходы…

Сотни людей, собравшихся на необычный, стихийно возникший митинг, слушали политрука.

После того, как Петр кончил, Пелла спросил:

— Что будем делать с ними?.. — он кивнул в сторону обезоруженных налетчиков.

— Я думаю, народ подскажет, — ответил политрук и обратился к станичникам:

— Товарищи! Как поступить с ночными «гостями»? Какой будет приговор членов коммуны?

Люди молча посмотрели на убитых коммунистов, сняли шапки.

Наступила жуткая тишина. Стоявший позади красноармейской цепи Знаур только слышал постукивание своего сердца и чувствовал горячее плечо Ахметки.

В молчании сотен людей бойцы и командиры прочли суровый приговор. Без команды подняли карабины.

По ту сторону

Сырая осенняя ночь спустилась на ворчливую, помутневшую от ливней Кубань. С невидимых гор Карачая полз косматый туман.

На правом берегу реки на окраине богатой станицы Баталпашинской поблескивали робкие огоньки приземистых хат.

Ночь тихая, только из окон дома зажиточного станичника Галактиона Сирко слышалась старинная казачья песня. Здесь квартировал начальник карательного отряда «армии возрождения России» есаул Муштаев. Он сидел за столом без бешмета, в белой сорочке, опустив русую голову на грудь. Молодой, тоже русый денщик в расстегнутой черкеске развалился на деревянном диване поодаль и пел, тихо аккомпанируя на трехрядке. Песня уговаривала казаков: полно вам горе горевать, ведь стоит выпить по доброй чарке и завести разговор о своем житье-бытье, как пройдет тоска и радостно станет на сердце…

— «Житье-бытье…» — зло проскрежетал есаул. — Перестань, Ванятка, тянуть, хватит! Вызови урядника Скибу.

— Слушаюсь.

Денщик побежал в другую комнату, где казаки играли в очко и курили злейший самосад, крутнул ручку телефона, что-то протараторил в трубку.

Муштаев налил в граненый стакан самогону, поднес к пухлым розовым губам, подумал о чем-то, пить не стал. В поблекших усталых глазах — тоска.

Вошел дежурный — толстый и усатый, как морж, урядник Скиба.

— Докладаю, ваш бродь! Позвольте?

— Почему опаздываешь с докладом? — недовольно спросил есаул.

— Виноват, ваш бродь, пленных в порядок приводил, осетинцев. Буйствовали. Идейные гады. Говорят — «вся власть Советам» и так далее… «Духом окрепнем в борьбе» и тому подобное…

— Ну? — нетерпеливо перебил Муштаев.

— Так что, ваш бродь, пришлось применить оружие, двоих… того… расстрелять при попытке к действию…

— Врешь, собака. «При попытке…»

— Докладаю дальше: в станице все спокойно. Задержан один перебежчик от красных. Немец. Брешет, что служил в карательном у его превосходительства светлой памяти генерала Маркова. Был в ледовом походе якобы…

— Приведите перебежчика.

— Слушаюсь.

Через минуту стоял Генрих Шиц перед начальником отряда.

— Что побудило тебя перейти линию фронта?

Муштаев поднял глаза на промокшего до нитки, сгорбившегося Шица.

— Побудило? Месть, ваше благородие. С красными у меня особые счеты…

— Как же ты сам-то попал к ним на службу?

— Пошел добровольцем, чтобы иметь возможность перейти к своим. Раньше я служил в карательном отряде марковской бригады.

— Кем?

— Исполнителем, ваше благородие.

— Что же ты там «исполнял»?

— Приговоры полевого суда…

Муштаев брезгливо поморщился, постучал ложечкой о блюдце. За спиной тотчас выросла фигура денщика.

— Пригласи сотника Борилова.

— Слушаюсь!

— Итак, — продолжал Муштаев. — Чем же ты доказал свою преданность нам, уходя от большевиков?