Игуана - [7]

— Разрази меня гром! — произнес самый старший из мужчин, великан с длинными усами и спутанной седой шевелюрой, когда негр остановился перед ним и показал ему подарок — пленника, заставив того поднять голову, невзирая на его упрямое сопротивление. — Где ты его откопал, Мигель?

Негр неопределенно махнул рукой в сторону высокой части острова.

— Я обнаружил его спящим в расселине, капитан, — сказал он. — Дурень, должно быть, принял меня за «живого мертвеца», гаитянского «зомби», которого ему прислал бог вуду. Он, как я понял, все ночь занимался жертвоприношением и колдовством. Думаю, он пьян. Или свихнулся.

Старик недоверчиво покачал головой, медленно обошел вокруг пленника — как тот час назад обошел вокруг негра, — а затем отчетливо проговорил:

— Нет. Не думаю, что это сумасшедший. Я уже о нем слыхал. Игуана Оберлус, рыжий гарпунщик. Ты ходил с капитаном Харрисоном на «Старой леди II», верно? А до этого с Пойэно на «Династике»? Мне про тебя порассказали, — прибавил он. — Бунтарь, пьяница, игрок, задира и убийца. И наполовину колдун, как я понял. Настоящее исчадие ада, страшнее всех демонов, вместе взятых. — Он снова уверенно покачал головой. — Нет, ты не сумасшедший. Ты жуткий пройдоха, способный в одиночку взбаламутить смирную команду.

Остальные постепенно оставили работу и с любопытством приблизились — поглядеть на оборванного и мерзкого урода, пойманного Мигелем. Большинство матросов невольно морщились от отвращения, тогда как Оберлус отворачивался, опустив голову, пытаясь избежать взглядов в упор. Ему это не удавалось, поскольку время от времени чернокожий гигант, захвативший его в плен, с силой дергал его за густую рыжую шевелюру, вынуждая его выставить физиономию напоказ.

Капитан долго молчал, раскуривая почерневшую изогнутую трубку и давая самому себе время подумать. Когда его размышления, судя по всему, привели к желаемому результату, он раздвинул губы, обнажив два желтоватых сточившихся клыка, что должно было означать сардоническую улыбку.

— Так-так! — произнес он, пуская дым прямо ему в лицо. — Поглядим… Тебе не хуже моего известно, что в этой части света занятие колдовством карается смертью, а я, в силу своего положения, облечен достаточной властью, чтобы прямо сейчас отправить тебя на костер… — Он сделал длинную паузу, чтобы Оберлуса объял страх, который он постарался ему внушить. После чего продолжил прежним тоном: — Однако, принимая во внимание, что большим наказанием будет, как мне кажется, если приговорить тебя терпеть собственное существование, нежели сделать из тебя шкварку, приговариваю тебя к пятидесяти ударам кнутом и конфискации всего имущества в качестве компенсации за причиненное нам беспокойство. Боцман! — обратился он к тощему человечку со злобной физиономией. — Немедленно исполняйте приговор!

•

Когда он пришел в сознание, далеко-далеко в небе стояла луна, прикрывающаяся тучей.

Его бросили на песчаном берегу, и все тело его, превратившееся в одну сплошную рану, горело огнем. Палач словно развлекался тем, чтобы его кнут не оставил нетронутым даже сантиметра кожи на теле жертвы, — и вот теперь Оберлус чувствовал, как по истерзанной спине бегают крабы, питаясь вырванными лоскутами кожи и плоти.

Он стряхнул их и кое-как пополз к воде — очень медленно, закусив губу, стараясь не выть от боли, — чтобы погрузиться в море и слегка промыть бесчисленные раны — тогда они затянулись бы под действием соли.

В этой бухте, за которой отныне и навеки закрепилось его имя, он провел три дня и три ночи, не имея сил, чтобы вернуться в свое убежище, — несмотря на то, что в полдень мириады мух, размножавшихся вокруг тюленьих колоний, слетались, чтобы присосаться к его гноившимся ранам.

Это были действительно мучительные дни: часы беспамятства, кошмарных видений чередовались с просветлением и невыносимой болью; однажды он испытал желание броситься в море и позволить акулам раз и навсегда положить конец нескончаемой череде его несчастий.

Впрочем, это была всего лишь мимолетная мысль, с ходу отвергнутое искушение, потому что Игуана Оберлус прежде всего был существом, привязанным к жизни, наделенным врожденной живучестью; по-видимому, им двигало неистребимое желание отыграться, словно в глубине души от затаил надежду на то, что в один прекрасный день ему представится случай поквитаться и с Богом, и людьми — и Судьба вернет с лихвой ему все, что дотоле с таким упорством норовила у него отобрать.

Ему не хотелось умирать здесь — всеми забытым, растоптанным и побежденным, в ужасном одиночестве на каменистом острове посреди самого большого океана; растерзанным непрошеными гостями — после всех истязаний, которым его подвергали все кому не лень на протяжении «невесть скольких проклятых лет существования».

Ну уж нет. Кем бы он ни был, от кого бы ни вел свое происхождение, Оберлус не желал, чтобы его забили до полусмерти, как бродячую собаку, и чтобы никто и никогда даже не вспомнил, что он когда-то жил на свете и кое-что собой представлял, а не только внушал ужас и отвращение.

Он, Оберлус, высеченный, полумертвый от жажды, брошенный на произвол судьбы, сразится со всеми и вся и потребует то, что ему причитается, силой, раз уж без силы, судя по всему, никак не обойтись.