Игры политиков - [22]

Но политические партии, не видевшие в своем разрушении ничего хорошего, отнюдь не собирались сдаваться. Конечно же, в 1945 году де Голль, по словам его биографа Дона Кука, «по всем признакам господствовал на французской политической сцене безраздельно. Стоило ему подняться со своего места в Конституционном собрании, как все присутствовавшие замолкали, точно напроказившие школьники… Беда, однако, заключалась в том, что стоило учителю удалиться, как класс снова затевал драку».

Прирожденным политиком-парламентарием де Голль не был никогда. Он не любил, по словам Кука, «выдавливать парламентский сок из корней и крон власти». Тем не менее партии возвращались, стремительно отвоевывая то безраздельное превосходство, которым де Голль наслаждался, шагая год назад по Елисейским Полям.

Де Голль прекрасно понимал, что партии стремятся разрушить его схему. «Я не мог не замечать, что мой проект противоречил претензиям всех без исключения партий… Ясно было, что в ходе надвигающихся дебатов по ключевым вопросам жизни страны раскол неизбежен. Пусть и в разной степени, но все партии хотели бы сформировать такую систему правления, при которой власть прямо и исключительно сосредоточивалась бы в их руках, а де Голль оставался в стороне, если только не согласен играть чисто представительскую роль».

В октябре 1945 года во Франции прошли первые после освобождения выборы… По словам Кука, «политическая активность людей неуклонно повышалась. Франция стремительно возвращалась к тому, что де Голль называл «партийной игрой». А у него своей партии не было. С презрением относясь к самой этой системе, он намеревался править с помощью референдумов и плебисцитов, сверяя свою политику непосредственно с мнением народным. Выражаясь по-военному, у де Голля не было пехоты — партии последователей, которые заняли бы места в парламенте; а была лишь боевая авиация, которая держалась силой его личного престижа и осуществляла его волю.

Пробил час, и де Голлю пришлось убедиться, что его соперники из различных партий отвоевывают места в выборных органах, где ему места нет. Коммунисты — злейшие враги — стали ведущей партией, набрав 26 процентов голосов; в спину им дышали социалисты с 25 процентами. Христианские демократы — партия, которая отталкивала де Голля меньше других, — набрали всего 16 процентов.

Впрочем, пусть враги оказались в большинстве, собрание не могло игнорировать статус де Голля как национального лидера и в ноябре 1945 года законным порядком избрало его президентом страны. Но, заняв это кресло, гордый генерал быстро убедился, что за политическую власть с партиями придется бороться не на жизнь, а на смерть. Сразу после избрания палата депутатов сковала президенту руки, постановив, что он не может возглавлять совет министров и даже комитет национальной обороны, и вообще ограничив его власть правом помилования — что было существенно ввиду надвигающихся судов над военными преступниками.

Все понимали, что с такими ограничениями де Голль не согласится никогда. По словам историка Жана Лакутюра, с таким же успехом можно было попытаться «заставить его облачиться в мундир, который был бы тесен даже мэру заштатного городка».

Де Голль был не из тех, кто таит свои чувства. Вернувшись 14 января 1946 года с Лазурного берега, где он проводил в размышлениях отпуск, де Голль принял решение об отставке. Это был блеф, тактический ход, с помощью которого генерал рассчитывал завоевать всеобщую поддержку своему плану переустройства страны. «И недели не пройдет, как ко мне явится делегация с просьбой вернуться», — заявлял он.

На ближайшее воскресенье (20 января) де Голль созвал заседание кабинета министров. «Во Франции вновь господствует партийный абсолютизм, — заявил он. — Мне это не нравится. Однако, не желая силой устанавливать диктатуру, которая скорее всего ничем хорошим не кончится, я лишен возможности остановить этот эксперимент. Поэтому я ухожу. Не далее как сегодня я извещу президента национальной ассамблеи об отставке правительства». С этими словами, отмечает Кук, «он кивнул всем присутствующим и вышел из зала».

В каком-то смысле этот шаг сюрпризом не стал; в нем всего лишь отразилось неумение де Голля примирить собственное представление о величии нации и повседневную действительность партийной борьбы. С другой стороны, он, судя по всему, был совершенно убежден, что вскоре будет востребован назад. Сравнивая себя с покровительницей Франции — скромностью де Голль никогда не страдал, — он обронил как-то: «Право, кто может представить себе Жанну д'Арк замужней дамой, матерью семейства, да еще и обманутой женой».

Но де Голль стал жертвой собственного хитроумия. Тщетно он прислушивался к шагам на пороге в ожидании посланника, доставившего прошение о возврате. «Я сделал по меньшей мере одну политическую ошибку в жизни, — признавался он много лет спустя в разговоре с племянником, — это была отставка в январе 1946 года. Я считал, что французы вскоре призовут меня назад. Но этого не случилось, и страна потеряла несколько лет впустую».

Тем не менее в поведении де Голля содержится некий урок, который стоило бы усвоить всякому, кто сталкивается, будь то в политике или в бизнесе, с крутой переменой в расположении фортуны: чем председательствовать на собрании, которое с неизбежностью подорвало бы его репутацию, де Голль решил «уйти от событий, не дав им уйти себя»; уходя, он бросил задумчиво: «Предпочитаю легенду о власти». Вместо того чтобы держаться за место, он решил, отойдя в сторону, удержать себя. И хотя ближайшие двенадцать лет были проведены на обочине, сам он потерянными их не считал.