Игры на раздевание - [86]

Я недооценила её, не увидела угрозу, потому что это действительно было очень сложно сделать. И только когда она, жалкая и растрёпанная, выбегала из его спальни, метнула в неё ядовитое ложью копьё:

— Он и эту выгнал.

Вслед за ней из спальни вылетел Кай. Настолько разломанным я его ещё не видела. И не только я — никто из нас. Он бежал за ней…

Вернулся из холла в квартиру со стеклянными глазами. Марина раз десять спросила:

— Что случилось, Кай?

Но он не слышал. Стоял с открытыми, но невидящими глазами, прижавшись спиной к стене, и смотрел в одну точку — в окно. Его рука сжимала обёрнутую вокруг бёдёр простынь, а я не могла дышать, впитывая глазами его возмужавшее тело и понимая, насколько же, на самом деле, он красив.

Красивый, но больше не мой… Другие глядят его ладонями, целуют его губы, засыпают в его объятиях…

Зрелище душераздирающее даже для меня, привыкшей за последние два года к очень многому, но на моих глазах до этого момента с девками он не спал ни разу. В дом свой никогда их не приводил, хоть и имел десятками от злости, от боли, от обиды на меня.

В то утро ему было плевать, кто был свидетелем всей сцены, как сам он выглядел, и что мы все, включая меня, об этом думаем. Потому что он думал сам. Думал интенсивно — мысли мелькали в его стеклянных глазах со скоростью света. Час проторчал в ду́ше, вышел вменяемым, оделся, выпил стакан воды, сгрёб со столешницы ключи и уехал.

В его комнату мы с Мариной вошли вместе. Матрас был голым, на нём несколько небольших пятен. Простыней с надписями «Happy birthday» и сердечками, намекающими на мои живее всех живых чувства, которые мы с подругой выбирали, надеясь на оттепель и никак не ожидая, что он уложит в эту ночь на них не меня, а случайную мышь, не было. Настолько же случайную, какой оказалась моя измена чуть больше двух лет назад.

— Ну… тут только два варианта, — нерадостно проговорила подруга, указывая на пятна. — Либо эта овечка легла с ним во время своей течки, либо он был у неё первым.

Я закусываю до боли губу, потому что мы обе знаем: второе.

— Извини, подруга, — ставит в известность Марина, — но перспективы у тебя не радужные.

Наткнувшись на мой шокированный взгляд, она с невозмутимым и безжалостным видом добавляет:

— А как ты хотела? Я предупреждала: от неё нужно избавляться. Теперь он её не отпустит. Это же очевидно.

И почти сразу добавляет:

— Надо же, до таких лет дожить девственницей! Сколько ей? Двадцать два? Это именно то, что ему было нужно, и сегодня утром он это понял.

Глава 10

Они разительно отличались от всех нормальных, обычных пар. Никогда не показывали своих чувств на людях, особенно он: всегда находился рядом либо зорко держал её в поле зрения, но ни поцелуев, ни объятий ей не доставалось. Так думала я, так думали все. И никто из нас не видел главного — он оберегал её и не от чего-то конкретного, а от всего мира и в первую очередь от нас. Увидеть это было сложно, проще — почувствовать.

И я чувствовала.

Когда она подходила к нему сама и клала голову на его плечо, чаще пряча лицо на его груди или втискивая в его подмышку, он менялся. Весь. Казалось, в нём наступало утро и первые мягкие лучи касались глаз, губ, рук, которые он поднимал, чтобы закрыть её от наших мыслей и слов, чтобы прижать крепче.

Незаметный для всех жест, как много было в нём для меня боли.

Но самым болезненным оказалось даже не её присутствие, не те редчайшие их объятия, которые случайно вылезали наружу и попадались нашим глазам, а смятые простыни на неубранной и хорошо видной в открытую дверь постели. Они рвали мне душу так, как не смогла ни одна из его длинноногих девиц: я слепла и видела в складках ткани, обнимавшей ночью их тела, написанное размашистым твёрдым почерком Кая слово ЛЮБОВЬ.

Он влюблялся, делая это на наших глазах, с каждым днём уходя от прошлого и от меня всё дальше, и с каждым новым утром взгляд его становился чище, спокойнее, светлее.

Он обрёл то, что искал: себя в ней.

И теперь, в сорок лет, когда я уже умею видеть не только глазами и думать не только умом, мне ясно, что он, наверное, и был создан для неё. Только для неё одной и именно таким: большим, серьёзным, спокойным, сильным не только телом, но и духом, необычайно умным, способным поднять её на своих руках над злом и болью и пронести на тот самый берег.

Он принадлежал ей задолго до их первой встречи, задолго до рождения его чувств, потому что ни разу за все семь лет нашей первой любви, он не смотрел на меня так, как вглядывался в её лицо в больнице: переломанный, раздавленный, уничтоженный морально, но несмотря ни на что нестерпимо и неприкаянно любящий. Глаза, волосы, губы: именно так и в таком порядке брёл его обречённо прощающийся взгляд по чертам Аутистки — мыши, загнанной в угол страха, депрессии и чувства вины.

Она до сих пор не знает, что его татуировка — изумрудная ящерица — моя метка. Это я выбирала и рисунок, и место для него — самое нежное на его теле, тысячи раз целованное моими губами. Она не знала, потому что никогда не интересовалась художницей Дженной, всю жизнь идущей в ногу с её Каем, и если бы хотя бы раз вошла в мою комнату или, позднее, мой дом, чего я в некоторые особенно отчаянные моменты желала неистово, она бы это поняла, обнаружив зелёных ящериц повсюду.