Игры на асфальте - [50]

Я еще не понимал тогда, что мой авторитет в Максовых глазах дал первую гигантскую трещину, и это уже трудно поправить. Я упивался своей маленькой (если так можно выразиться) победой, как Колобок, который ушел и от бабушки, и от дедушки, не подозревая, что от лисы ему так просто не уйти.

Поздно вечером я лежал в постели с томиком Конан Дойла из «Библиотеки приключений» (в те времена, чтобы стать обладателем этого сокровища, совсем не обязательно было вступать в какое-нибудь общество озеленения Москвы) и с наслаждением перечитывал страницу, а точнее, всего несколько строчек, которые были сейчас чрезвычайно важны для меня: «Я вижу, вы приехали с юго-запада…» — «Да, из Хоршема». — «Смесь глины и мела на носках ваших ботинок очень характерна для этих мест».

Вообще-то я не очень люблю Шерлока Холмса: он неприятен мне не столько тем, что он напыщен и хвастлив (хотя и это тоже), сколько тем, что автор играет с ним в поддавки, а он этим беззастенчиво пользуется и третирует Ватсона, которому давным-давно следовало с Холмсом расплеваться. Если уж грязь на ботинках, так непременно из этого района, а не из другого, хотя есть тысячи возможностей испачкать ботинки грязью того же юго-запада, даже не побывав там: в метро, например, тебе оттопчет ноги человек с юго-запада, вот и весь разговор. И все же, все же: ботинки Кривоносого были покрыты беловатым налетом, и мне хорошо было известно, как появляется этот налет. Он появляется, когда небрежно смываешь водой налипшую на ботинки глину… Я представлял себе ехидненькое лицо сентябрьского Женьки, его ухмылочку («Ну, как вы там… все с Маргаритой обследовали?») — и торжествующе улыбался в темноте.

А еще краем уха я слышал, как на кухне разговаривают родители. Мама пришла с работы взволнованная и окрыленная: прошла генеральная репетиция, сам товарищ Евсиков на ней присутствовал и с большой похвалой отозвался о мамином пении.

— И в каком же платье ты будешь выступать? — с озабоченностью, которая представлялась мне напускною, говорил отец. — Надо бы сшить новое, специальное…

Я представлял себе это специальное платье: ритуальную одежду, расшитую дешевыми блестками, как на тех пожилых матронах, которые поют в фойе кинотеатра «Форум». Мне очень не хотелось, чтобы у моей мамы было такое платье.

— Ай, оставь, ведь тебе же все равно! — небрежно и в то же время досадливо говорила мама, и чувствовалось, что она мечтает о «специальном» платье, в котором будет похожа на жрицу. — Все вы эгоисты, полный дом черствых требовательных мужиков…

— Вот увидишь, как эти черствые мужики будут хлопать тебе на концерте! — отвечал отец. — А почему ты дома никогда не поешь?

— В доме хватит одного певуна, — смеясь, говорила мама.

И под эту полушутливую перебранку я безмятежно заснул. А с чего мне, собственно, было тревожиться? Взрослые тоже имеют право играть в свои игры…

26

Восемнадцатое июля началось как по заказу: с утра комната моя заполнилась прохладно-светлым солнцем, прохладно-темным небом и явственным запахом высыхающих луж. От этого запаха я и проснулся. Покосился на будильник (десять двадцать), вспомнил о своих вчерашних намерениях — и вскочил, как подброшенный. Метнулся в другую комнату — пусто, все прибрано и застелено, побежал на кухню — никого, на столе кастрюлька с остывшим какао, тарелка, накрытая другою, с завтраком для меня (а для кого же еще?), там лежали ломтики хлеба, вымоченные в молоке и поджаренные, только папа умел это делать, а рядом — записка:

«Мы с опупком ушли покупать баретки».

И под запиской — десять рублей, оставленные, как я понял, мне на кино.

«Опупок» — это был, разумеется, Макс. Он так и написал над этим словом корявыми буквами: «МНОЙ». Папа выполнял свое обещание: он принял малыша на себя и не стал тревожить мой сон. Мне это было на руку, разумеется, и в то же время я почувствовал легкую досаду, что эти двое мною пренебрегли: ходить с отцом по магазинам — это было редкое удовольствие, даже если он ничего и не покупал.

Позавтракав, я стал одеваться «для выхода в люди». Школьные брюки мама от меня спрятала, положила на видное место другие, трепаные, штопаные и короткие, но, в порядке компенсации, вчерашнюю вылинявшую ковбойку заменила на еще не «надеванную» фланелевую рубаху в черную и белую клетку, а еще достала откуда-то из зимнего чемодана лыжную куртку «с кокеткой», я ее, конечно же, игнорировал, поскольку ее обшлага застегивались у меня чуть ли не на локтях. Обувшись и потопав ногами, я с сожалением подумал о новых «баретках», которые мне сегодня наверняка будут куплены (а нужны-то они мне как раз сейчас: в рваных кедах, разговаривая с незнакомыми людьми, чувствуешь себя неуверенно), и, подойдя к столу, принялся пересчитывать свои наличные. Сегодня я был богаче Креза: от вчерашних маминых «суточных» осталось два пятьдесят, в карманах куртки имелась кое-какая мелочь, да еще десятка. Итого — чуть меньше тринадцати рублей, это хорошо, потому что завершающая стадия розысков требовала определенных накладных расходов.

Ладно. Я выглянул в окно — удостовериться, что куртка мне не понадобится, — и увидел внизу Тоню. Опустив голову, она стояла возле моего подъезда и, по-видимому, не собиралась никуда уходить. Я не сразу ее узнал: она была одета во что-то новое, яркое, желто-голубое, только коса и пробор оставались все теми же. Я отпрянул от окна, потому что мне показалось, что Тоня сейчас поднимет голову. И это было настолько постыдно, настолько трусливо и жалко, что я сначала испугался своей реакции, а потом привычно рассердился на Тоню: «Эк вырядилась, и место нашла у всех на виду, никакого соображения!»