Игры на асфальте - [37]

— Ай, — тихо сказала Маргарита и, махнув рукой, побрела из кабинета в коридор. — Дура я, дура, обрадовалась…

Ей не нужно было объяснять, какими изысканиями я занимаюсь. «Вот тебе, голубчик, и вторая роль, — подумал я. — Ты на второй, а кто-то на первой».

Оба остальных ящика с замочками в этом шкафу были тоже не замкнуты и пусты, в нижних (без замочков) остались нетронутыми, видимо, менее ценные бумаги. То же самое и в правом шкафу: закрывающиеся ящики пусты, в остальных все цело. Дешево и сердито: куда как просто понять логику аккуратной старушки и забрать то, что запирается на ключ, а во всех прочих бумажонках нет смысла копаться.

Я пошел искать Маргариту. Она сидела в своей комнате на тахте почти в той же позе, которую я подсмотрел с пожарной лестницы. Вот она, эта лестница, из окна ее прекрасно видно. Я еще раз увидел себя висящим там, за окном, на морозе, и уши мои вспухли от стыда. «Так тебе и надо, болван, — сказал я себе в сердцах, — всю жизнь теперь будешь мучиться». И в то же время сердце у меня сжалось от радостного сознания, что вот он я — стою в этой комнате, куда лез, рискуя жизнью, чтобы только взглянуть.

Плащ Маргариты, который она приволокла с собой, теперь потихоньку, как живой, шелестя, сползал со стула на пол. Сама Маргарита, подобрав под себя ноги, полулежала, опустошенно глядя в пространство погасшими глазами и водя по губам прядкой волос. Губы у нее сейчас были ярко, даже огненно-красные, а лицо еще больше побледнело.

— Клипсы пропали, — вяло проговорила она, когда я вошел.

— Какие клипсы? — глупо спросил я, думая совсем о другом.

— Ну какие… Чешские. Черный овальчик такой из вороненой стали, а вокруг хрусталики.

— Дорогие?

— Да не особенно. Тридцать пять рублей. Просто хорошенькие. Я их любила. Вот здесь, — она хотела, наверное, протянуть руку и показать, но рука только слабо шевельнулась, — вот здесь, на столе, оставила.

Я подошел к столу, придвинутому вплотную к подоконнику, выглянул в наш двор. За пеленой дождя виднелось дальнее крыло нашего дома, окно в детской, где Тоня читает Максимке казахские сказки…

Вот так и он, Кривоносый, стоял вчера возле этого окна, руками он, наверно, опирался о столешницу… Ай, какая досада! На краю стола остались отпечатки и правой, и левой моей пятерни. Тоже мне сыщик! Я осторожно стер следы Маргаритиным платочком — свои и, наверное, Кривоносого, если он не был осторожнее, чем я. Маргарита ничего не заметила: чудачка, она горевала об утраченных дешевеньких клипсах. Впрочем, это сейчас я считаю их дешевенькими, тогда-то тридцать пять рублей (по-теперешнему три пятьдесят) представлялись мне вполне солидной суммой, тем более что о стоимости подлинных драгоценностей я имел лишь смутное представление. Вороненая сталь, хрусталики… Просто попались мерзавцу под руку, взял и положил в карман. Может, у него дочка есть… Или нет, подарит какой-нибудь дурочке, мечтающей сниматься в кино.

— Послушай, Маргарита, — сказал я, повернувшись к окну спиной.

Но Маргарита меня не слышала, она плакала, уже не вытирая слез, и все водила прядкой волос по губам.

Я тронул ее за плечо, худое и горячее, она вздрогнула, подняла на меня свои черно-медовые мохнатые мокрые глаза. Лицо у нее было уже совершенно деформированное от рева, нос и губы распухли.

— Кончай слезы лить, успеешь еще, — сказал я. — Ты вот что мне скажи: на дачу бабушка взяла с собой какие-нибудь бумаги?

— Взяла, — судорожно вздохнув, ответила Маргарита, забрала у меня платок, вытерла щеки и высморкалась. — Одну папку, большую такую, с четырьмя тесемками. Но это рукопись, она всегда на столе у нее лежала.

— Ты уверена, что рукопись?

— Конечно. Мы с Женькой ее читали.

— Интересно?

Маргарита, успокаиваясь, снова сдавленно, с перерывами, вздохнула.

— Как тебе сказать… Воспоминания. Может, кому-нибудь и интересно. Рассказывает она хорошо, а пишет очень уж сухо.

Она спустила ноги с тахты, машинально оправила пышную юбку, положила руки на колени, понурилась.

— Но в этих ящичках другие бумаги лежали. Там письма разных писателей, Горького, Бунина, кого-то еще… Да, Алексея Толстого. И всегда были заперты, я дергала. А теперь открыты, и ничего нет… Как я скажу? Она же знаешь какая… В кино сниматься — думать не смей: «Смазливое личико — это еще не талант». Сказала — и все. И вот — пожалуйста… Больше всего боялась… И клипсы пропали…

— Ладно, хватит о клипсах, — остановил я ее. — Пошли звонить.

— Куда? — Маргарита послушно поднялась. — Уже в милицию?

— Да нет, пока в гостиницу, твоему режиссеру. А если его нет, то и в Ленинград позвоним, на «Ленфильм». Кстати, деньги у тебя есть?

— Есть, — Маргарита подняла с полу сумочку.

— Пока не надо. Но мало ли что.

В глубине души я был уверен, что и гостиница, и «Ленфильм», как сейчас говорят, сплошная туфта. Но все равно эти линии надо проверить.

20

В прихожей мы поудобнее расположились у телефонного столика: Маргарита села в кожаное кресло и принялась листать телефонную книгу, а я присел на край столика, сдвинув в сторону аппарат, и сверху наблюдал, как Маргарита озабоченно, но без особой охоты ищет номер гостиницы. Ну разумеется, снисходительно думал я, ведь мы — такие гордые, такие независимые, такие красивые, станем мы звонить в гостиницу какому-то режиссеришке! И номер его телефона нам вовсе не нужен: захочет — сам позвонит. Себе я казался в тот час мрачным и саркастическим демоном: о боже, какие ж они все дурачки! Кто «все»? Да все, и Коновалов злополучный в первую очередь. Уж если человек решил ухлопать себя целиком на ограбление квартир, то как же он мог оставить столько следов? Одно название гостиницы делает его положение безнадежным.