Игры марионеток - [8]

Тонкими были черты ее лица, хрупкой фигура.

Изумрудная, мерцающая зелень глаз покоряла многих, а те, кто остался непокорен, просто удивлялся тому, какие щедрые дары иногда рассыпает мать— природа, и долго помнил о них, рассказывая другим, при случае.

Все это, впрочем, нисколько помешало ей, завоевать прочную и весьма устойчивую репутацию железной леди, умеющей не только виртуозно держать удар, но и мастерски наносить ответный.

При том утверждали, что ни жалости, ни страха она не знает, и приводили тому очень убедительные примеры.

Теперь она плакала, закрыв лицо узкими ладонями.

Слезы, срываясь, с точеных скул, падали на стол.

Год назад — всего только год назад! — это странное, волнующее письмо, крик души, которая прежде — казалось ей — могла только смеяться, обидно и зло, вознесло бы ее к вершинам счастья.

Год назад она бы уже неслась на крыльях, мчалась, обгоняя время….

Вполне возможно, что она даже не дочитала бы письмо до конца, рванувшись на поиски того, кто так трогательно просил об этом.

Сегодня это было невозможно в принципе.

Человек, написавший письмо, вот уже год, как пребывал в ином мире.

Старик. Год 1939

Кабинет в знаменитом здании на Лубянке оказался неожиданно маленьким и даже уютным.

Зеленое сукно на столе, лампа под зеленым абажуром, остро отточенные карандаши в небольшой вазочке граненого, темно — синего стекла.

Потрет вождя на белой стене.

Деревянные панели темного дерева.

Широкая ковровая дорожка под ногами, красная, отороченная зеленым.

Люстра погашена, и мягкий свет настольной лампы скрашивает казенщину.

Даже сочетание красного с зеленым не режет глаз.

Хозяин — подстать кабинету.

Интеллигент, с тонкими аристократическими пальцами, вкрадчивым баритоном, и приятной, слегка ироничной манерой объясняться.

Гладко выбрит, лицо худощавое.

Одет, по тогдашней моде, во френч, полу — военного образца, без погон.

Глаза скрываются за стеклами очков в круглой металлической оправе.

Неторопливо, по-домашнему прихлебывает он чай из граненого стакана в мельхиоровом подстаканнике. Изредка напоминает о том же посетителю, дескать, стынет чай, вы пейте, не стесняйтесь!

Льву Модестовичу, однако, не до чая.

— Вам ведь известно, наверное, что в моей семье все — потомственные врачи. Психиатры. Я не мыслю себе другой карьеры. И никогда не мыслил.

— Ну, разумеется. Нисколько в этом не сомневаюсь. Вы работали над медицинской проблемой, но неожиданно…. Неожиданно, Лев Модестович…. Вы волнуетесь сейчас, не знаю, правда, отчего бы это. И от волнения позабыли важную деталь. Так вот, совершенно неожиданно, выяснилось, что вышли далеко за ее рамки. Разве я не прав?

— Да-да, это возможно. Теперь я понимаю, что такое возможно. Но, поверьте мне, ни о чем таком я не думал, и уж тем более ни с кем это не обсуждал…

— А вот это, напрасно Лев Модестович. Я ведь и не спрашивал вас о том, с кем вы это обсуждали.

— Я не обсуждал, честное слово!

— Хорошо, не обсуждали. Или обсуждали. Что вы право, рапортуете, как пионер. Меня это не интересует. А вы, судя по всему, наслушались глупой болтовни, будто мы здесь, только и заняты тем, что заставляем людей доносить друг на друга.

— Но ведь….

— Что — ведь? Ведь доносят? Верно, доносят. И скажу вам откровенно иногда мы действительно, прилагаем некоторые усилия, чтобы получить признания. У тех, кто до сих пор еще в слепой ненависти своей или по глупости воюет с советской властью. Идет борьба. Нам наносят удар. Что же прикажете, щеки подставлять? Однако, касательно доносов. Можете поверить мне на слово, Лев Модестович. Впрочем, можете и не верить. Но большинство из тех, кто рассказывает о том, как мы здесь под пытками заставляем писать доносы, доносят сами. И, совершенно, замечу, добровольно. Вам будет сложно представить, как много сообщают нам граждане, так сказать,…. друг о друге…. И с каким усердием! Так что — оставим это. Вы не совершили ничего предосудительного. Вот, собственно, что я пытаюсь втолковать, на протяжении часа, чудак вы человек! Ни — че — го! И прекратите, наконец, оправдываться. Запомните, нигде в мире, вы не найдете такого трепетного отношения к ученым, как в нашей стране. Вам не оправдываться, вам сейчас требовать от меня нужно.

— Чего требовать?

— То есть как это — чего? Лаборатории. Института. Вам же необходимо продолжить работу

— Но почему — у вас?

— Лев Модестович, давайте, наконец, обозначим некоторые…. ну, скажем так, — параметры нашего разговора.

— Давайте.

— Так вот, параметр первый. В дальнейшем мы будем исходить из того, что мне хорошо, хотя, быть может и не в полной мере, понятны все — слышите меня, все — возможности вашей методики. А вам столь же хорошо понятно, что это понятно мне….

В Киев Лев Модестович возвратился в августе 1940 года.

Незадолго до этого, весной того же года местные власти получили не подлежащий обсуждению — и разглашению! — приказ из Москвы.

Им предписывалось обеспечить молодого ученого всем необходимым для успешной работы.

Приказ, разумеется, был выполнен неукоснительно.

Льва Модестовича ожидала небольшая лаборатория, отвечающая самым взыскательным требованиям, и практически безграничный полигон для экспериментов.