Игры Фортуны - [32]

Среди придворных дам, допущенных в этот тесный кружок, была еще одна, совсем юная, прелестное круглое личико (подобные милые черты он нередко встречал в этой стране равно у простолюдинок и аристократок) которой поразило Мюнхгаузена совсем не подходившем молодой девице выражением. Это было страдающее, несчастное, напряженное лицо много пережившей женщины. Судя по всему, ей безумно хотелось сбежать отсюда, не видеть всего этого, но она не имела права покинуть куртаг. Вот и стояла девица, забившись в угол и нервно сжимая ручку веера. Барон заметил, что незнакомка, как и принцесса Анна, избегает смотреть на шутов. Она пряталась за спины придворных, словно хотела провалиться сквозь землю от стыда.

Между тем, к девице подскочил, точнее — подскакал, верхом на палке, один из шутов, немолодой уже, почти старик, но по виду — приятнее остальных.

— Здравствуй, княжна-красавица, — сказал шут. — Что пригорюнилась? Жалеешь, добрая душа? Не жалей! Наша дурацкая служба — не хуже остальных…  Кто нынче не дурак при государыне-матушке? Все — дураки, один другого дурее!

Юная дама, названная княжной, ничего не ответила. Она попятилась к дверям, намереваясь, видимо, выскользнуть из залы, но тут разделся гневный окрик императрицы.

— Эй, квасник! — зычно крикнула Анна Иоанновна. — Иди сюда, поднеси мне квасу…  Посмотрю, хорош ли?

— Что есть kvass, экселенц? — тихонько спросил барон у Антона-Ульриха. — И кто такой kvassnik?

— Kvass — это русский хлебный напиток, похожий на слабое пиво, — шепотом ответил принц, охотно удовлетворявший любознательность своих пажей, — Сей kvassnikk — несчастный аристократ, князь Михаил Голицын. Он — шут императрицы.

— Князь — шут? Как это может быть? — изумился Мюнхгаузен.

— Он прогневал императрицу, — быстро сказал Антон-Ульрих, — И за то был наказан и разжалован в шуты.

— Чем же он прогневал государыню? — продолжал любопытствовать барон.

— Он неудачно женился, мой друг. На красавице-итальянке, католичке. Говорят, и сам принял католичество. Тайно. Вернулся в Россию и прятался с женой в Немецкой слободе, в старой столице, Москве. Его обнаружили — и вот…  Нынче он — шут, и никто более. Воля императрицы — и в одночасье «из князи в грязи» (эти слова были произнесены герцогом по-русски), как говорят русские, что можно перевести как катастрофическое быстрое падение.

— А что стало с его женой, экселенц?

— Говорят, ее выслали из России.

Один из шутов, безучастно сидевший прямо на полу, медленно поднялся, взял со столика в углу поднос с небольшим кувшином (Антон-Ульрих шепотом поведал Мюнхгаузену, что этот кувшин называется «jbann» («жбан») и тяжело, словно каждый шаг причинял ему невыносимую боль, подошел к императрице. Барону показалось, что этот человек не в себе от перенесенных унижений и смотрит как-то в сторону, не на людей, а как бы сквозь них. Он был немолод, отличался благообразными чертами и был одет как знатный вельможа, однако неряшливо, беспорядочно: грязная рубашка с отложным кружевным воротником, кафтан в пятнах от вина и жира, чулки в дырках. И в дополнение к прежней роскоши — сшитая из разноцветных лоскутов дурацкая шапка с бубенчиками на голове, поверх спутанного сизого парика.

— Эй, квасник! — снова прокричала императрица. — Заснул, что ли? Идешь, как во сне веревки вьешь…  Пошевеливайся на службе своей государыне! Не то попомню, как ты яйца высиживать отказался — мол, честь княжеская не велит! Какая у тебя теперь честь, кроме яиц, ха-ха-ха!? Или снова на дыбу захотел, дурак?

«Какие цветистые у нее выражения, но что такое дыба?», — подумал Мюнхгаузен, однако вслух этого не спросил. У герцога Антона-Ульриха был слишком удрученный вид, чтобы и дальше задавать ему вопросы. Решительно — странная страна эта Россия! Знатных особ здесь делают шутами, а эти знатные особы вместо того, чтобы выхватить шпагу из ножен и вступиться за свою честь, сидят голым задом на насестах или подливают квас под всеобщие смешки и оскорбления! И отнюдь не противятся такому поношению, словно чего-то смертельно боятся, хотя трусами русских никак не назвать…  Слава Богу, при просвещенных европейских дворах отказались от нелепой средневековой традиции делать людей шутами!

Между тем, князь-шут подошел к императрице и, низко поклонившись, протянул ей кувшин. Барон заметил, что несчастный избегает смотреть своей мучительнице в глаза. Круглолицая девица, которая привлекла внимание барона, закрылась опахалом, как будто не хотела видеть эту сцену чужого унижения и страдания.

— Кто это прелестное создание, мой герцог? — снова полюбопытствовал Мюнхгаузен, украдкой показывая на нее.

— Дочь несчастного Голицына от первого брака, княжна Елена, — прошептал Антон-Ульрих.

— Ее намеренно заставляют смотреть на унижение отца? — проявил неуместную догадливость юный барон.

Антон-Ульрих ничего не ответил. Ему было неловко и тяжело. Уже много раз герцог жалел о том, что приехал в эту несчастную страну, где так легко унижают и даже убивают людей без разбора их достоинств и сословия. Вот, к примеру, его учитель русского языка, поэт Тредиаковский! Чем он счастливее князя-шута, Голицына? Их обоих порой бьют за дерзкие слова или просто потому, что хотят выместить на ком-то безответном свою злость. Даже новый кабинет-министр Волынский, которого здесь почитают человеком передовых и вольных взглядов, недавно в сердцах так отходил несчастного «пииту» палкой, что тот едва унес ноги, весь в крови…  Впрочем, князя-шута уже, кажется, сломали. Он все молчит, а вид у Голицына такой, словно его прибили до полусмерти!