Игры без чести - [16]

В церковь Слава пришел с мамой. Она почему-то сильно нервничала, это было непривычно и страшновато, хотелось как-то помочь, но мать никогда не распространялась о своих проблемах. В одно весеннее холодное воскресенье они пошли пешком на Подол, в храм Фроловского монастыря. Надев газовый фиолетовый платочек, Зоя Михайловна с привычными сварливыми интонациями объяснила, как нужно креститься. Сперва Славка чувствовал себя ужасно скованно. Едва переступив порог, неловко и спешно перекрестился, а потом вдруг понял, что это и есть оно, второе и единственно верное. Хотелось какой-то патерналистской организации, как было в детстве, только без лжи. В церкви же чувствовалось столько скорби, боли, надежды, веры и радости, и все какое-то концентрированное, сплошная искренность, один бальзам, что вакантное место ленинского комсомола в его сердце тут же было занято.

Зоя Михайловна купила несколько свечек и, легонько прокладывая путь в толпе, прошла к иконе с распятым Христом (с религиозной тематикой Славка был как раз прекрасно ознакомлен в результате многолетнего изучения ильницких альбомов по искусству эпохи Возрождения).

— Сюда надо ставить за упокой. Чтоб отцу там светлее было… — деловитым шепотом сообщила Зоя Михайловна.

Сказанное сложилось вдруг в необычайно простую логическую цепочку, открылось новое измерение со всеми философскими обоснованиями, эти два мира встретились вдруг, опознали друг друга. Дюрер и Эль Греко продолжали жить даже на некачественных оттисках производства советской типографии, люди жили своими высказываниями, Менделеев — таблицей, а отец — им, Славкой, его широкими руками, светлыми волосами. Стало вдруг ясно, что его тело не принадлежит ему так безраздельно, как он считал раньше.

— А тут нужно помолиться, чтобы у нас все хорошо было, — сказала Зоя Михайловна, когда они перешли на другую сторону храма к иконе с Богородицей и младенцем.

— Я не умею… — в ужасе прошептал Слава, очень близко наклонившись к ее уху. — Неважно, — она улыбнулась, — просто надо, чтобы слова шли от сердца, говори как умеешь.

Оказалось, что его крестили в глубоком детстве по настоянию родителей отца. Со временем отношения между матерью и свекровью окончательно разладились, и даже на кладбище они ездили в разное время. Славка стеснялся спросить, где его крестик, но почему-то верил, что где-то он должен быть, и проводил тщательные поиски по квартире, примерно такие же интенсивные, как несколько лет назад в библиотеке у Вадика.

Новое сокровище, как ни странно, обнаружилось также дома у лучшего друга. Покойная бабушка, хоть и была неверующей, хранила шикарный дореволюционный псалтырь в кожаном переплете, на толстой пергаментной бумаге с водяными знаками. А в конце был молитвослов, из которого Славка тщательно переписывал молитвы и на протяжении примерно полутора лет просыпался каждое утро раньше матери, умывался холодной водой и прилежно молился, закрывшись на всякий случай на кухне. Интерес возник так остро и был таким окрыляющим, таким гармонизирующим, таким успокаивающим, что все прочие интересы ладно разошлись по местам, предначертанным им Словом Божиим. Он читал Евангелие и поражался бесконечности смысловых слоев, каждое слово было как заклинание, в каждом предложении крылись метафоры.

У Вадика нашлась и иконка — кто-то подарил отцу. Ее, украшенную самодельными бумажными цветами, спрятали в тайнике, хитро сооруженном среди книг. «Религия хоть и не признает магии, — говорил более скептично настроенный Вадик, — сама, по сути, является магией! Все эти ритуалы, молитвы с особым порядком слов. И ведь самое поразительное, что они действуют!»

Как-то вечером, наслушавшись Жана Мишеля Жара, они сидели в бывшей бабушкиной комнате (по странному суеверию там нельзя было ничего трогать ровно год) с выключенным светом и говорили о бесконечности и бессмертии. Первый осознанный страх смерти уже кольнул, обнял, покачивая их обоих.

— Вокруг нас на самом деле так много того, что мы не видим. Человек, когда умирает, все равно остается тут… мыслями и в мыслях тех, кто его знал, он живет, когда его вспоминают. А Бог, его нельзя увидеть в образе человека, он есть все: любовь, жизнь… — И в этот момент темнота в комнате, созданная из миллионов черных точечек, вдруг изменила свои свойства, точечки будто обернулись вовнутрь, и мальчишкам одновременно стало очень холодно и страшно. Наверное, им и впрямь решили показать кусочек пропасти, уходящей в бесконечность, что находится внутри каждого атома вокруг и внутри нас. Это было страшно, и именно благородным, возвышенным страхом были оформлены все прочие подростковые страсти.

Зоя Михайловна, конечно, заметила. И была в общем-то довольна таким неожиданным поворотом сыновнего взросления. Через щель в двери на кухню она видела его и по вечерам, повернутого к окну, сосредоточенно, чуть слышно, трогательным юношеским баском читающего утренние и вечерние правила. Он был тогда большим красивым мальчиком с присущим возрасту максимализмом, повернутым в русло неторопливой праведности. Посещение церкви стало у них своеобразной традицией, хотя Зое Михайловне там особо никогда не нравилось, и во всех проблемах она предпочитала разбираться сама, не уповая на помощь свыше.