Играть третями - [2]

* * *

Зимний Дворец. Четвертое августа 1826 года по европейскому летоисчислению. По российскому — 247-е декабря.

— Совершенно ясно теперь господа, что и «Союз благоденствия» никакого благоденствия не принес бы империи, и «Союз спасения» ее бы не спас, — говорил банкомет, тасуя колоду.

Рукава его Преображенского мундира были засучены. Он давно уж оставил привычку прятать в них козыря да туза. По змеям, сползающим на запястья, по татуированным кистям рук, кто бы не догадался, что перед ним — известный игрок и бретер, граф Федор Иванович Толстой, Американец?

— Из-за границы дразнятся, тычут в нас кольями, — пожаловался Ржевский. — Медведи белые объявились в Тавриде. Ненцы встали стойбищем под Москвой. Уж больно затянулся этот государственный переворот — с 14-го декабря по самые термидоры.

Трубка потухла. Он отложил длиннейший чубук. Было накурено.

— Людей хоронят прямо в сугробах. Мертвые души оживают и ошиваются по ночам, — доложил Рылеев (был он отчасти мистик). — У меня такое предчувствие, господа, что как только мы прекратим метать, так декабрь и закончится.

— Вы ж и затеяли, господин подпоручик, это мы уж потом…

Но прекратить игру никто не хотел. И дело даже не в том, что кушем была сама Россия — азарт пьянил.

— Объявляйте же ставку, поручик, — поторапливал банкомет.

Ржевский поставил на карту самодельную фишку, на которой значилась Могилевская губерния. Толстой отвечал Оренбургской. Её и Орловскую ему только что Рылеев просадил.

Поручик аккуратно подрезал картой колоду. Американец перевернул.

— Плие!

Налево легла дама пик, направо — червей.

У поручика была десятка. Американец сбросил дам и продолжил метать.

На четвертом абцуге граф половину могилевской губернии присоединил ко своим, а на следующей метке поручик ее вернул и удвоил куш.

Вошел лакей и встал у стола с подносом.

— Э, что там у тебя? Картошечка? И это всё?

— Так ведь всё, почитай, съедено, — сказал служивый. — Кроме картошечки. И истопники жалуются: дров нет.

Продовольствие, действительно, подходило к концу. Шампанское кончилось, пришлось перейти на мадеру. Обоз с дровами где-то застрял или же был разграблен Дубровским.

— Сложность ситуации еще и в том, что она очень проста. Пропитания нет, дрова на исходе. Народ убегает туда, где декабря нет, — сказал Американец.

— Продажа Аляски временно поддержит бюджет, — внес предложение Ржевский.

— Жалко, брат, алеутов. Они такие доверчивые. Я объявился царем морским — они и поверили. Пропадут, чай, без нас.

— Чукотка с Камчаткой продлят существование. Можно продать выгодно, если повезет.

— Элемент везения, конечно, должен быть, но не все ж нам рассчитывать на этот элемент, — сказал Рылеев. — Один раз нам уже повезло. Однако вы забыли, господа, что Сибирь мы сами под ссыльных да проигравших, да под удалившихся отдали. Говорят, над Сибирью и вовсе не было декабря? — полувопросил он.

— Был, но кончился в свое время, — ответил Толстой.

— Обещали к апрелю Думу собрать…

— Где он, апрель? — вскинулся Ржевский. — Да и нет никого, думать кроме нас некому. Мы и есть Дума. Кстати, «Думы» твои, Рылеев…

Правила штосса не возбраняли обсуждать посторонние темы, не имеющие отношения к игре. Тем более, что другого времени на решение государственных проблем не было. Метали банк с обеда и до утра. Несколько времени похищал сон.

— Вы уверяли, Рылеев, что нас безусловно поддержат декабристы Финляндии, — сказал Толстой.

— Финляндия от нас отторгнута. Генерал-губернатор Закревский диктатором себя возомнил и провозгласил. Польский Патриотический союз откололся вместе с Польшей. Коломёты разместили в непосредственной близости от наших границ. Орудие, конечно, не столь разрушительное, как артиллерия, но дальность полета дреколья в десятки раз превышает дальность ядра.

— Как сказал наш милый поэт…

— Я вам не милый.

— Да я и не о тебе. Ну вот, сбил… — Ржевский поскреб лысеющую макушку. — Я что-то хотел из Пушкина…

— Я, господа, поручил Авдотье с нашим Африканцем снестись. Письменно. Сорочьей почтой, — обернулся граф к поручику Ржевскому, предупреждая какой-нибудь каламбур в адрес своей цыганки. — И вот из мест не столь отдаленных дошел стишок.

— И что пишет сей Чародей? — заинтересовался Рылеев. — Скучает, наверное? Назад просится?

— «Нет уж, братцы, я уж тут // В глубине сибирских руд». Дальнейшее не помню. А знаете ли вы, господа, что его в полиции высекли?

— Ужей понатыкал, — не преминул уязвить Рылеев.

Дверь вдруг приоткрылась, в щель сунулась борода, но тут же вновь убралась. Лакей бросился посмотреть.

— Народ. Ходоки пожаловали, — объявил он минуту спустя.

— Надоел мне этот народ. И что ему надо? Пришел составить с нами конвент? — сказал Ржевский. — Народ есть слабое место этой страны. Тяжкое наследие, оставшееся нам от царизма.

— Народ, господа, воспитывать надо, — возразил Рылеев. — Строить воксалы, банки…

— Хотя бы бани построить ему, — в скобках заметил Американец.

— Народ воспитанию не подлежит, потому что подлец, — заявил Ржевский.

— …Ликвидировать первым делом безграмотность. Довести до каждого «Полярную звезду».

— Это ты правильно про «Звезду». Неграмотного еще обмануть надо, а грамотный сам обманется, — сказал Толстой. — Ну, что, престолонаследники, с народом делать будем?