Игра в расшибного - [4]

— «Ой, ли!» — Котька полулежал, провалившись в сидение дивана и курил, разгоняя дым ладонью, как это делал отец, когда в комнате крутилась Клавдия Филаретовна. А та, поджимая губы, словно жалуясь, повторяла: «Судьбу не обманешь».

«А войну?» — с грустью спрашивал Василий Степанович.

«Говорил, как в воду глядел», — вздыхал Котька.

За войну отец исходил рулевым на бронекатерах десятки фарватеров. Бывал в жутких переплётах, а домой вернулся без единой царапины. Правда, похлебать ледяной водицы пришлось и под Сталинградом, и на Днепре, и на Дунае, когда стальная материальная часть уходила на дно от прямых вражеских попаданий. Ведь не чихнул тогда даже ни разу. А тут — нате вам! Начал простывать от любого дуновения ветерка, надрывно кашлять, сипеть лёгкими. Глубокой осенью пятьдесят пятого, когда по Волге уже шла шуга, старший Карякин помогал сварщику обваривать люки на стареньком буксире. Взопрел, разделся и не заметил, как застудил грудь. Неделю отлежал в огненной горячке, да так и помер, не приходя в сознание. Врачи констатировали: ослабленный организм не смог побороть крупозное воспаление.

— Кого ослабленный? — петушился Кузьмич среди дружков-побратимов в очереди за пивом. — Вы чё, не знаете? Да Василь Степаныч поллитровку залпом безроздыху опорожнял. Селёдкой тока зажуёт, и ни в одном глазу.

— Эк, братка, стрельнул, — вразумляли его дюжие, тёртые-перетёртые вояки. — Тебя, чай, от наградов скособочило?

— Две медали имею, — начинал крутить кепку на голове Фролов. — И чего?

— Понятное дело, не маршаль.

— Дело говори, — злился Кузьмич.

— Война тебя, братка, перекосила. Кто этой стерьве в глаза глянул, не жилец боле. Которым ране, другим опосля пришлёт своего уполномоченного — костлявую с косой наперевес.

— Хенде хох, что ли?

— А ты вокруг гля: инвалидов— калек почти всех подгребла. Теперя, кого по госпиталям и санбатам прописывали, раненых да контуженых чисто метёт. Сколь нас осталось?

— Тут наша не пляшет, — соглашался Фролов и замирал над кружкой, нашёптывая в утешение: «Всё одно жалко мужика. Славный человек был, нашенской волжской породы. Волгарь, одним словом».

Но оказывалось, что его причитания слышали все.

— Кончилась, братка, наша слава. Теперя мы им не нужные стали.

— Правильно, мёртвый герой дешевле живого. Только кто их считал, мёртвых-то?

— Им теперя живые, как кость поперёк горла. Боятся, кабы мы от ихних наград свою долю не потребовали.

Котька сердцем чуял правоту фронтовиков: чем дальше отодвигалась первая радость Победы, тем больше и злее говорили те о горечи потерь, а главное — о так и не сбывшихся надеждах на послевоенную счастливую жизнь.

* * *

Вера умела быть незаметной в доме. Котька быстро привык к её присутствию, оценил, что девушка мыла полы и убиралась, не различая выделенных каждому квадратных метров, стряпала на двоих и не стеснялась иногда обстирывать его. Корякин пробовал возражать, но Вера твердила как заведённая: «Зачем мне цельный бак кипятить внапраслину? Я много хозяйственного мыла крошу, а постирушек мало. К чему тратиться без пользы кажный раз?»

Котька только диву давался, как быстро чувашская простушка переняла уличный разговорный язык. Может, не хотела выделяться? Как ни как, не внешность, а говор роднит людей.

Однажды он стал свидетелем забавной сцены. В воскресный день, как всегда подвыпивший, Иван Кузьмич вывесил сушить на солнышке свои грязно-серые простыни и, умиротворённый сделанным, направил стопы в буфет речного вокзала. Как только Фролов скрылся за воротами, Вера сняла простыни и прокипятила их в щёлоке. Когда Кузьмич вернулся, на верёвке полоскались на ветру белые паруса. Бывший морпех скособочился ещё больше, два раза вразвалочку неспешно обошёл вокруг бельевых шестов и, сколь не был пьян, заломив набекрень кепку и шлёпая губами, удивлённо спросил:

— Что за хрень, а куды дели мои?

Узнав от Котьки, в чём дело, зашмыгал носом и полез обниматься:

— Хорошая у тебя сестрёнка растёт, вся в Василь Степаныча. И Клавдия Филаретовна, царствие им обоим небесное, такая же была.

И хотя Вера почтительно звала его дядей Костей, что возвышало Котьку в собственных глазах, он и в самом деле вскоре по— настоящему стал чувствовать свою ответственность за судьбу девушки, как за родную сестру. Даже появление рядом с Карякиным бойкой Милки Лагутиной не испортило их отношений. Да и Людмила женским чутьём поняла, что большеглазая «чувашинка» ей не соперница.

«Ежели я спал вчера, то где она шлялась допоздна?» — готов был осерчать на девушку Котька и небрежно отодвинул краешек занавески.

Вера крепко спала, свернувшись калачиком. Неловко подломленная рука вместе с ночнушкой была крепко зажата между ног.

«Вот те раз! — оторопел Костя. — Ей женихаться пора, а я всё думаю, она в куклы играет».

И тут же отдёрнул от мягкого бархата руку, испуганно оглянулся на Милку: «Ещё подумает чего!»

Отрезанный от входной двери, он, крадучись и извиваясь, боясь зацепить длинными ногами за подоконник, вылез через окно на широкий деревянный балкон.

II

Хотя дворовые фасады в старых домах города и в их тупиковом Пролетарском переулке, что вроде аппендикса вырос пониже улицы Белоглинской, мало чем отличались друг от друга, Котька свой деревянный балкон считал особой достопримечательностью, впрочем, как и саму историю дома. Трудно утверждать, отражала ли она реальную картину жизни или была плодом чьей-то выдумки, но ведь известно, что затейливые небылицы людям интереснее, чем скучная голая правда.