Игра в расшибного - [26]

Он зажал сигару зубами и, присвистывая, загыкал.

«Курит, как пьяный боцман, а зубы белее, чем у негра, — подивился Котька. — Отбеливает или вставные? Попробовать бы на кулак».

С берега просигналила подъехавшая чёрная «Волга». Лёнька метнулся к борту, приветливо помахал рукой.

Котька краем глаза ухватил, что из машины вышла расфуфыренная дама в широкополой соломенной шляпе с голубыми лентами. У трапа дамочку подхватил под руку шофёр в знакомых Карякину клетчатых брюках.

— Свободен! — небрежно сказал ему Манкевич и кивнул своим амбалам, чтобы они тоже очистили палубу.

— Напрасно ты грубишь Косте, — строго сказал Кич Лёньке, когда они остались одни. — Толковых парней надо выводить в люди, иначе кто станет помогать нам?

— Котька дурак, да ещё крещёный. А своё мы и сами отберём без посторонней помощи, — жёстко, как по писаному уставу, отчеканил Манкевич.

— Я тоже крещёный! — взвился Саня и выплюнул сигару в сторону Лёньки. — Ты, парчак, ещё под стол пешком ходил, когда я уже имел червонец в руки, три под мышку и пять по рогам!

Лёнька молчал, но желваки так и ходили по его скулам. Он поднял толстый окурок, подул на его тлеющий конец и нарочно выбросил за борт, зная, что Кич отдавал докуривать чинарики бакланам.

— Думаешь, я не знаю, что ты с лаврушниками снюхался? Думаешь, не понимаю, чего они хотят?

— Наверное, не понимаешь, если орёшь, — сказал Лёнька в сторону, но Саня услышал его.

— Вор в законе никогда в политику не пойдёт! И обрезанному не сидеть сверху!

На этот раз Манкевич промолчал, но его потемневшая физиономия без слов выражала: «Это мы ещё посмотрим».

— Да пойми ты, — взял себя в руки Саня, — без нас не удержать миллионы заключённых в тюрьмах. А коронуют только по воровскому закону. Зачем же рвать сиську, которая нас кормит?

— А зачем столько шума? — пересилил себя и Лёнька. — Никто ничего рвать не собирается. Смотри лучше, какие к нам гости! — А глянув на синие, густые наколки Кича, добавил: — Рубаху накинь. Сегодня афишировать своё прошлое вряд ли уместно.

* * *

Серые брюки в крупную клетку. Казалось, они сами памятовали о себе, и память эта вызывала у Котьки инстинктивное беспокойство, даже тревогу. Она захлёстывала его всякий раз, когда он поднимался на крышу сарая к голубятне. Тревога исходила из-за высокого, всё ещё крепкого забора, за которым рос яблоневый сад.

Как-то ранним утром, в конце июня, Котька под воркование птиц и собственное: «Гуль-гули! Гуль-гули!», прибрался в голубиной хатке и, как всегда, выбросил сухой помёт в сад, ненароком спугнув стайку синиц, которая вспорхнула на высокие ветки китайской ранетки. Он проводил их взглядом и увидел в густой листве маленькие зелёные яблочки, сразу вспомнив, с каким наслаждением, макая в соль, поедала их озорная детвора. Представив, как хрупали на щербатых зубах кислые плоды, Котька непроизвольно ухватился за щёки: у него повело скулы, и рот заполнился слюной. Он даже передёрнул плечами, как бы сбрасывая наваждение, но так и не смог одолеть неимоверное желание подержать на языке кислинку.

Недолго думая, Котька сиганул с крыши и приземлился на твёрдую землю запретной территории. Сад был в запустении, давно не копан, зарос травой и порослью. Не опиливаемые яблони тёмными шатрами накрывали всё вокруг. Дикий виноград и хмель густо оплели их кроны, не пропуская солнечный свет, и оттого на нижних ветках плодов давно не было.

Стыдливо посмеиваясь над собой, Котька ощущал усиленное биение сердца, обмиравшего, как в детстве, при каждом шорохе. Он готов был уже повернуть вспять, как вдруг упёрся в стену из листьев.

Лишь немного успокоившись, Котька понял, что наткнулся на беседку. Сделав осторожный шаг в сторону, он увидел, что внутри неё на широкой тахте спала, словно восковая, обнажённая молодая женщина, а рядом — ещё кто-то, накрытый с головой махровой простынёй. Карякин успел только заметить на спинке стула помятые серые брюки в крупную клетку. Такие штаны носил шофёр служебной машины новых хозяев старого «замка».

Сгорая от стыда, Котька неловко повернулся, и женщина открыла глаза. Доли секунды хватило, чтобы они вспыхнули такой ненавистью перемешанной с ужасом, что Карякин разом забыл, как очутился здесь. Опомнился и перевёл дух он уже в своей голубятне.

Но дело этим не закончилось. Через несколько дней во двор зашёл участковый милиционер Хрустов и показал заявление, в котором было указано, что кто-то посягал на имущество соседей, и что злоумышленник скорее всего проник в сад из их двора.

— Ничто пропало чего? — поинтересовались у милиционера.

— Пропажу не обнаружили, но в саду был замечен чужой человек, — Хрустов снял форменную фуражку и вытер лысеющий лоб большим носовым платком.

Все сочувственно смотрели на человека, вынужденного париться в сапогах и галстуке в летнюю жару. Одутловатое, с красными от недосыпа глазами и уродливо, крючком, свисавшим над верхней губой носом, лицо участкового в свою очередь выражало искреннюю жалость к собравшимся жильцам. Он понимал абсурдность жалобы, но призван был по долгу службы «реагировать» на неё.

— Мабуть хто на яблоки соблазнился? — предположил Виктор Харитонович. — Мало ли ребятни вокруг?