Игра в дурочку - [9]

- А что если я приду, и мы погуляем под каштанами, которые вот-вот зацветут?

- Нет. Не то настроение. Да и каштаны цветут после сирени. Я потом тебе все расскажу... А ты отдохни от меня... Кстати, спасибо за уколы. Опухоль почти спала...

На том и расстались. Я положила трубку на место. И вдруг услышала мамин голос:

- Нет, не любишь ты его.

Оказывается, она вошла в комнату, а я и не заметила.

- Почему ты так думаешь?

Они пожала худыми плечами, прикрытыми серым пушистым оренбургским платком... Тоже, между прочим, из тех, давних "папиных" лет...

Возможно, я бы с ней поспорила, если бы она не ушла на работу. Она с некоторых пор сидит в комнатушке консьержки по предложению своего благодарного ученика, выбившегося в фирмачи. Оберегает покой этих избранных жильцов. За сумму, между прочим, вдвое большую, чем зарплатишка учительницы биологии. И никакие дебилы с задних парт тебе нервы не портят, не выдирают перья из хвоста и без того плешивого ворона на деревянной подставке, не кривляются, подражая обезьянам на картинке... А богатенькие детки из золотой клетки не окидывают твою примитивную, дешевенькую одежонку презрительным взглядом властителей Вселенной со всеми её сырьевыми ресурсами...

Возможно, я бы с ней поспорила, если бы не тетрадь василькового цвета, потертая слегка до шершавости. Если бы сгоревшая актриса не увела меня далеко-далеко от текущего дня... Если бы я не рассчитывала найти в её дневнике то, а получила совсем другое. Не то, что ожидала от давней , давно угасшей звезды экрана, впрочем, заранее снисходя и прощая. Ну, конечно же, описание многих и многих её триумфов, когда в её честь зажигались все люстры в больших залах и сонм знаменитостей изливал на неё свои похвалы и восторги. И какие роскошные букеты бросали к её ногам поклонники. И какой фурор производило её появление на кинофестивалях! И с каким воодушевлением встречали их блистательную пару не только Киев, Минск, Алма-Ата, но и Вена, и Нью-Йорк, и Лондон, и Париж...

А ещё зведза экрана, доживающая свой век в богадельне, просто обязана была жаловаться на одиночество, заброшенность... Почему же нет?

Однако Тамара Мордвинова почти сразу перечеркнула мои предположения и домыслы. Эта престарелая дама оказалась как бы даже моложе меня. И пока старая дама исписывала тетрадь, солнце, не сдвигаясь, стояло в зените и каждая травинка, каждый зеленый прутик, - звенели от радости жить, быть...

"... Ну конечно, конечно, были в моей жизни большие горести. Я знаю страшное. Мой десятилетний сын погиб под бомбежкой. Я убедилась в невероятном: человек с голоду может есть другого, если тот умер прежде, резать на мелкие кусочки и жевать, жевать... Я видела... Ленинградская блокада - это, пожалуй, самая основная часть моей жизни. Я видела, как у голодных-холодных людей за кусочек черного хлеба отнимались шедевры живописи, скульптуры. Там, там, в блокадном Ленинграде, ходили спекулянты, сытые и наглые, обеспечивали свое будущее и своих детей, внуков-правнуков. Но в госпитале, где я работала медсестрой и где вечерами перед ранеными пела русские романсы, - сколько было чистых, светлых душ... И я знаю, какая это радость - вдруг увидеть на обочине пробившийся сквозь асфальт одуванчик...И я знаю, какое это счастье - помочь любимому стать тем, кем его задумал Господь. В тридцать пятом я сказала себе: "Сделаю из Георгия режиссера! Превосходного режиссера!" И это мне удалось. Какой же это подарок судьбы - изо дня в день, и целых сорок шесть лет жит рядом с талантливейшим человеком, который мог спеть десятка два опер от и до, сыграть на аккордеоне, на баяне, затянуть с казаками их песню и присвистнуть в нужном месте звонче всех! А как он танцевал вальс! Я летала в его руках по воздуху...

Бог отнял у нас единственного сына. Возможно, таков промысел Божий. Дети ведь требуют столько забот, любви... Как их совместить с беспамятным, рыцарским служением искусству?

За все, за все благодарю я тебя, жизнь! За мои свершения и несвершения! За то, что и печаль утрат не обошла меня стороной, что я пережила со всеми вместе, со всей страной столько всего, столько всего... Что я слышала грозный рокот житейского моря, меня накрывали подчас с головой его ледяные валы... Но оттого, что мне никогда не хотелось лишь маленького приватного личного удовольствия за атласными шторами, среди плюшевых банкеточек, - я, наверное, и сумела устоять... Никакой душевной опустошенности, никакого ледяного ощущения бессмысленности прожитых лет. Бог подарил мне такую длинную, разноцветную жизнь! Я могу теперь безо всякой суеты перелистать все её страницы, заново пережить как радостные, так и горестные моменты, вспомнить себя, молодую, в огромной белой шляпе, в бальном шифоне, а следом - в кирзе, ватнике, прожженном у костра...

Ну и что же из того, что болезнь моя прогрессирует? Что я попала волею судьбы в Дом ветеранов, где столько старости в ассортименте? Я ещё могу бродить по ближайшему лесу, нюхать цветы, помнить добро..."

Отчего заплакала? Оттого, что она вдруг написала: "Никогда, никогда..."

"... Я знаю, чего не смогу уже никогда: нажать ногой на лопату и в отрытую ямку, где жирно, сочно блестит добротная земля, приладить луковицу лилии регале... Никогда, никогда не распахну обе створки высокого окна прямо в сирень на своей даче... Никогда, никогда не надену белое воздушное платье и туфли-лодочки на тонком каблуке, чтобы войти, сияя, в зал, где, медля каждым следующим тактом, словно приседая в нерешительности, раздаются первые звуки вальса "Голубой Дунай"... Никогда, никогда никто не позовет меня больше издалека голосом мамы, отца, брата, Георгия: "Томочка! Тамарик!" Какая уж я Томочка, со вставной челюстью... Это-то все я понимаю, понимаю, но... Оказывается, тело стареет, а душа никак не поспевает за ним, никак..."