Игра шутов - [71]

Теперь уже они ждали от него не только музыки. Оллав поделился с ними мыслью, которая пришла к нему в Неви, и молодежь тут же приняла ее и начала строить планы.

Тади Бой предложил разбиться на пары и бежать по крышам от собора до замка по маршруту, обозначенному вехами и проложенному заранее королевскими стрелками. Новость о предполагаемом состязании распространилась с невиданной быстротой. После ужина, когда весь двор смотрел поединки борцов, среди стрелков и лучников царило неслыханное возбуждение, и лорд д'Обиньи, один из немногих офицеров, знающих толк в таких делах, заподозрил в подобном оживлении что-то неладное. Одного из лучников принесли со сломанной ногой, и ликование усилилось. Короля не поставили в известность: естественная предосторожность, когда речь идет о состязании такого рода. Тади Бой решил, что бег по крышам Блуа должен начаться с наступлением ночи.

Вечер был на исходе. Борцы закончили выступление. Королева встала, король удалился, а половина французского двора, даже иные женщины, скромно закутанные в плащи, с факельщиками, лучниками, оруженосцами, слугами незаметно выскользнули за пределы замка и по крутым улочкам стали подниматься в самую высокую часть Блуа. Во главе процессии, рядом с маршалом де Сент-Андре, молодыми Колиньи, молодыми Бурбонами, молодыми Гизами и толпой музыкантов, вприпрыжку бежал Тади Бой, объясняя, ко всеобщему ликованию, зачем ему нужно остановиться на полдороге и кого он хочет почтить серенадой.

Особняк Мутье на улице Попугаев, с его башенками и мезонинами, фонтаном и апельсиновыми деревьями, внутренним двориком, украшенным венецианской мозаикой, окнами в мелких свинцовых переплетах и с мраморными подоконниками, располагался высоко, на крутых проулках, что вились по склону холма от собора к дальней оконечности города. От перекрестка Сен-Мишель и выше обнесенные заборами дома смотрели в лицо друг другу и так близко склонялись один к другому над кирпичной мостовой и истертыми ступенями, что мезонины почти соприкасались, и дымоходы смешивали пахнущий можжевельником дым. Порой какой-нибудь зажиточный горожанин перекидывал через улицу галерею с рядом высоких окон. В подвижной тени деревьев гаргульи, грифоны, раскрашенные херувимы мерцали, озаренные светом фонарей, что зажигались во внутренних двориках. Здесь жили богатые купцы, городские чиновники и даже придворные прошлого и нынешнего короля с их семьями. Дом самого Конде находился неподалеку, а де Гизы обитали ближе к замку, ниже по склону холма.

Хотя и густонаселенная, улица Попугаев не была шумной. Ночью мало кто ездил по ней верхом. Цокот копыт по кирпичной мостовой, усиленный стенами, разносился как морской прибой; если за три улицы отсюда гарцевало несколько всадников, это бывало похоже на отдаленный рокот бури. Большинство жителей квартала после темноты предпочитали сидеть дома, а если и выходили, то хорошенько вооружались и захватив факельщиков — так что, если кто-то собирался пропеть серенаду или устроить бег по крышам, и притом не объявляя до поры до времени о своих намерениях, ему волей-неволей приходилось идти пешком.

Эли и Анна Мутье на следующий день покидали Блуа, чтобы, по своему обыкновению, провести зиму на юге; и соответственно Уна О'Дуайер должна была вернуться в Неви к тетке. Все ее поклонники, свободные в этот вечер от придворных обязанностей, пришли в особняк Мутье попрощаться с ней; было также много друзей хозяина и хозяйки дома. Меж ними находился и Филим О'Лайам-Роу, запасшийся бесконечным добродушным терпением.

К полуночи танцы окончились, вино было выпито и гости отправились восвояси. Все, кроме О'Лайам-Роу. Эли, раскрывши рот, сцепив руки на расшнурованном колете, крепко спал рядышком со своей молодой женой перед потрескивающим пламенем камина — и тут же, протянув забрызганные грязью сапоги к покрытому парчовой скатертью столику, сидел О'Лайам-Роу и смотрел, подняв бровь, на Уну О'Дуайер, которая о чем-то мечтала, застыв на высоком кресле, и черные ее волосы, растрепавшиеся во время танца, свободно раскинулись по плечам. Отблески пламени играли на серебряной посуде у его локтя, на позолоченной деревянной резьбе, которой были покрыты стены, хорошо натертые воском, дабы жар и дым очага не попортили их: скользили по темным фигурам, украшающим высокий свод камина. Эли Мутье, даже полуодетый, выглядел так, как и подобало выглядеть процветающему торговцу шелком и бархатом; у Анны, сладко спавшей рядом с мужем, рукава были расшиты жемчугом.

О'Лайам-Роу еще пристальней взглянул на Уну, голова которой глубоко погрузилась в сочный бархат обивки. На девушке тоже было красивое платье, но она носила его, как волна — водоросли, бездумно и расточительно, словно зная, что завтра прибой доставит ей новую богатую дань. Безжалостно яркий свет пламени обнаруживал круги, оставленные бессонницей на лице, всегда таком гармоничном и мягком. В первый раз с той достопамятной встречи в «Золотом кресте» О'Лайам-Роу ни с кем не делил ее внимания — и он заговорил, тихо, чтобы не разбудить супругов:

— Не странно ли ехать во Францию за мужем, когда столько великолепных саксов и нежных, чувствительных кельтов, и бесконечных сочетаний тех и других остались дома, в Ирландии?