Игра - [5]

Тут негодяй метнул камень, рассек мне висок, кровь залила левый глаз и я поспешил убраться.

Человеческим обществом я насладился еще года на три, разве что долго потом, в полусне вспоминал о греческих налитых бедрах цыганки в тонкой патине сыпучего речного песка.

Продлевая воспоминания, я смастерил свирель, наподобие птичьего манка, и часами сочинял мелодии, которые сделали бы честь знаменитому Крысолову, который лет тридцать назад избавил Гаммельн от крыс и детей. Вся разница в том, что от моих наигрышей крысы бежали бы прочь что есть духу.

Свирель и выдала меня. На пятую ночь меня разбудили тумаками.

Спросонок я отбивался плохо - меня вытащили из хижины и, поколотив, подвесили за ноги на уцелевшую перекладину въезжих ворот.

Веревка вращалась, рожи, искаженные факелами не пугали, но забавляли меня. Вскоре я понял, что оборванцы сами не знают, чего хотят от меня.

- Обыщи халупу, Плакса, - сказал один и дал мне тычка под ребра.

Я порадовался родной пришепетывающей речи Малегрина.

- Эй, ты, мразь, мы жрать хотим, пить хотим. У тебя бабы есть? Небось, в лесу попрятались? Отвечай!

- Ешьте и пейте. Родник под рукой, а в лесу бегает ужин. Баб можете поискать в могильниках. Там есть вполне целые.

Мое гостеприимство пропало втуне. Они разворошили мое хозяйство, спугнули коня, жадничая, разбили горшок с остатками крольчатины. Одного из них я узнал - они называли его Воеводой, прежде он служил десятником замковой стражи.

- Ну, вы, кончайте балаган. Я - Даниель. Ваш, сукины дети, князь.

Они конечно же ржали и улюлюкали и трясли тряпьем и распяливали рты пальцами и пускали ветры и орали где и в каких позах видали и князей и княжеских матерей и деток и теток, и что теперь у них - свобода, и каждый сам себе князь, и как они подтирались моими грамотами…

Я терпеливо ждал, когда они иссякнут. Они трусили и куражились друг перед другом.

- Убить меня вы можете хоть сейчас. Но напоследок я поиграю в ясновидца. Итак, мои милые, когда все перемерли от чумы, вы поначалу дали драла, побирались каждый по отдельности, но работать не хотели, потом один из вас стал воровать, но делал это бездарно, и потому палач оттяпал ему оба уха, -

(при этих словах тот, кого они окликали Корчмарем, надвинул колпак поглубже.)

- Так как и на Германской Марке и в Брабанте вы были нужны как зубы в заднице - вас повыгоняли отовсюду, по выговору определяя, что вы родом из зачумленных мест. Вот и сейчас вы ошиваетесь по обочинам дорог, кривляетесь перед проезжими, грабите тех, кто послабее. А монах - вон та свечная рожа, врет паломникам, что он вернулся из Святой земли. При этом вам никто не верит, хуторяне травят вас собаками, и вы, пятеро, не можете наскрести денег даже на одну самую дешевую и старую шлюшку. Молчите? Стало быть, я - прав. Вы надеетесь, что зарезав меня и выкрав грамоты, сможете выдавать себя за княжескую свиту и попрошайничать уже в замках сеньоров. Черта с два, мои хорошие. За версту видно, в каком свинарнике вы родились. Скверная латынь вашего монашка и для богадельни не сгодится. Так что если вас не вздернет первый же стражник, вы перегрызетесь между собой из-за миски супа или женщины, а от баб вы, как видно, отвыкли. На Малегрине можно ставить крест, вокруг целая Европа, дремотный и безмозглый Корабль Дураков. Можно таких дел наворотить! Вы лаетесь из-за дерюги, а получите малинские кружева и росских соболей. Вы мечтаете о кривой подавалке из придорожной пивной, а будете спать с чистенькими барышнями и жирными аббатисами. Вы ели трупы, не отворачивайтесь, моралистов тут нет, а зима была строгой, а будете собак кормить парной свининой и цесарками. У вас есть право - и не я, а Бог дает его вам - право обездоленных. А в него входит все - от виселицы до богатых поместий.

Свою речь я окончил уже на земле, растирая вспухшие запястья.

- Твои слова бы Богу в уши, - буркнул Воевода - он был рад, что наконец-то решают за него, - Черт с тобой. Ты - наш Князь. А дашь пожрать - будешь хоть Папой, хоть Христом.

Вскоре они насытились, пришли в себя, заулыбались, я смотрел на них, заросших, вшивых, с красной свинячьей кожей. Я остался доволен.

Их было пятеро.

Творец зло пошутил над Малегрином, даже Содому и Гоморре не снилось такое Божье зубоскальство: от каждого сословия он оставил по одному человеку.

Крестьянство представлял чернявый дуболом, молчаливый и покорный, как вол, по кличке Смерд.

Воевода корчил из себя Рыцарство, был он матершинник и трус, но безмерно гордился рублеными в корчемных драках щеками.

Сословие торговых горожан заключалось в тихом дядюшке, бюргере по кличке Корчмарь, некогда он содержал небольшую питейную “Отрада” в столице графства.

Монашество скромно пристроилось в уголке. За полгода до чумы толстяк Плакса принял постриг. Теперь он выглядел плачевно - шкура висела на нем складками.

Из потешников и бездельников - комедиантов остался белобрысый мальчуган по прозвищу Весопляс, смазливый, как девчонка, и к тому же наглый и капризный. (примечание: Весопляс - старинное название канатоходца)

Самым старшим был Воевода, ему вот-вот должно было исполниться сорок лет. Младший, Весопляс, врал, что ему шестнадцать, но на деле было чуть больше четырнадцати.