Игра. Достоевский - [14]

   — Помните, значит? Так вот, настроенный им, я ждал, как счастья, видеть Белинского: этот Некрасов в Белинского прямо влюблён. Я переступал порог его робко, с волнением, обдумывая заблаговременно все выражения, в каких выскажу ему лично и моё восхищение его критическими статьями, и всю мою задушевную симпатию к бессмертным твореньям Бальзака, я бы сказал, даже любовь, какую именно вы во мне к нему пробудили. Ведь это первейший писатель современного мира, я помню ваши слова.

Григорович вздохнул так протяжно, с таким горьким чувством, что сердце сжималось глядеть на него.

   — И вот представьте себе, едва успел я коснуться, что вот, мол, сожитель мой, имя которого никому пока не известно, взял на себя приятную смелость перевести «Эжени Гранде», этот перл, один из лучших романов Бальзака, Белинский разразился жесточайшею бранью, наименовал Бальзака мещанским писателем, клятвенно заверил меня, что только бы попала ему в руки эта «Гранде», он бы доказал на каждой странице всю пошлость этого пошлого сочинения. Я так и сел.

Григорович наконец взглянул на него, виновато и жалко:

   — Мне бы следовало подобно льву защищать Бальзака и вас заодно, но я был до того ошарашен, что из головы улетучилось всё, что готовился высказать, входя к нему в дом. Я положительно растерялся и вышел от него как ошпаренный, негодуя на себя ещё больше, чем на него. Не ведаю, что подумал он обо мне, а вероятно, смотрел на меня как на мальчишку, который в защиту своего мнения не умеет сказать двух слов.

Он было тоже опешил, тоже не ожидая от Белинского такого афронта, но тут же бросился утешать, сознавая в душе, что, найдись Григорович, мнение о нём могло сложиться много и хуже.

   — Полно тебе! Если ты молчал, он, должно быть, и ничего не подумал.

Григорович наконец передвинулся, оборотился к нему, и в больших, красивых, неизменно весёлых глазах его блеснули чуть ли не слёзы:

   — Да, вам ничего, а я как к нему шёл, и вот он сделал на меня впечатление, обратное тому, какого я ожидал. Как же так? Бальзак — и вдруг мещанский писатель!

Какие могли бы найтись от столь обманутых надежд утешения? Он и сам был сильно смущён. Не то чтобы он колебался. Он твёрд был всегда в своих убеждениях, и в тот раз, несмотря на Белинского, мнений своих о Бальзаке не изменил, но подумать с практической точки было над чем, и выходило, что впредь надо поосторожней избирать предметы для перевода, из опасения не одного неуспеха в журналах, но также того, что вот Белинский возьмёт и докажет пошлость его не в одном частном разговоре с Григоровичем да Некрасовым, а в журнале своим блестящим пером, что со страстью и желчью по другим поводам делал не раз, что тогда? А то, что чистый убыток тогда: половины покупателей как не бывало! Вот тебе и барыш!

А тут всё набегали и набегали долги, которые он делал слишком беспечно, понадеясь на ближайший и огромный доход со своих переводов, по полтора листа в день. Самые гнусные живодёры из кредиторов в любой час могли подать ко взысканию. А что с него взять? Нечего взять, так упекут в долговую тюрьму, откуда некому выкупить, так и сгниёт ни за что.

Он ощутил, что враждебные обстоятельства сжимают его, как пружину. В нём страшная от этого копилась энергия, и вот этой энергии не находилось никакого исхода, а он по образованию был инженер и уж математически знал: либо лопнет пружина, разрушив его самого, либо выкажет ужасную силу, когда ей представится надлежащий простор.

Простор представлялся один: не корпеть над сомнительными и ненадёжными, по обстоятельствам, переводами, как бы ни выгодны они были Струговщикову, не издавать в компании с братом Шиллера и Евгения Сю, как бы первый ни был полезен России возвышенностью и благородством порывов и как бы ни был широко популярен второй, а писать своё, писать самому.

Ибо, как уже убедился на опыте, с убитой карты в другой раз заходят одни дураки.

И, понятное дело, не просто писать, а писать, состязаясь всенепременно с гигантами, сравняться с ними мастерством исполнения и необычностью замыслов и, может быть, их превзойти. Не с преуспевшей посредственностью, вроде этого самого Евгения Сю, которая, куда ни глянь, куда ни поворотись, у нас и в Европе, всюду на первых и даже первейших местах, а с гигантами, да!

Как, и с Пушкиным? С Гоголем?

С ними!

Непрестанно обдумывая, какой именно исключительный замысел должен поставить его в один ряд с величайшими гениями или, может быть, и повыше, он привык торопливо ходить взад и вперёд, опустив голову, заложив руки назад, не видя перед собой ничего, но в своей клетке успевал сделать пять больших шагов от стены до стены или шесть не очень больших, и от краткости расстояния его мысли не могли развернуться по-настоящему широко и свободно, как бы хотелось ему. Мыслям, что там ни говори, нужен, прямо необходим широкий простор, и он, сердясь на безденежье, тяжело переживая непредвиденные свои неудачи, чувствуя, как нелепо и грубо унижен без вины и причины, бродил подолгу по улицам, не разбирая, солнце ли светит, дождь ли идёт или снег.

На Невский или Гороховую он норовил не выходить. На Невском и Гороховой шум, суета, беготня, рестораны и лавки. Там в саженных витринах дорогие одежды, тонкие ткани и самые модные шляпы. Там рессорные коляски на мостовых, с шёлком и бархатом, с зеркальными стёклами, с лакеями в позументах, иные даже при шпаге, с каменным презрением к тем, кто трусит по тротуару пешком, да ещё в дождь или в снег.