Игорь-якорь - [12]
— Ну, ты, молчун, привидение на промыслах видел? Молчишь?! Так. А этих самых, которые… ну, ты знаешь, которые прячутся от нас и вас, дураков, агитируют, — большевиков? Видел? Связан?.. Опять молчишь!
Поручик сидел, отвалившись на спинку кресла, и думал: «Надо встать и ударить его по лицу. Кулаком или наотмашь ладонью?» Он поднял было руку, но, встретившись с глазами Яши, опустил её и заговорил по-хорошему — не то чтобы ласково, но не зло:
— Ну что ты упёрся: «Никого не знаю, ни с кем не связан, все бандиты». Я же знаю, что́ ты только что тут бубнил. Чушь всё это. Сознайся — назови двух-трёх человек, которые говорили, что иностранным войскам и белой армии будет крышка, и я отпущу тебя. Мама небось заждалась, вареников наварила. Ты любишь вареники?
— Не.
— Что — не?
— Не в чем мне сознаваться. А Гавриила Ивановича убили.
— Ну вот, ты опять за своё! Что ты как будто упёрся в стенку? Ни туды и ни сюды. А? Ну, отвечай!
— А что отвечать? Набил морду Горилле, вот и весь мой грех.
— Какой ещё горилле? В зверинце, что ли?
— Да нет. Это у нас в школе Дубровского Гориллой зовут. Вот я ему…
— А тебя как в школе зовут?
— Меня?
— Да, тебя.
Яша помолчал, ему было неловко назвать своё прозвище. Получалось вроде бы хвастовство.
— Ну, опять молчишь?! — сказал поручик.
— Яша — взяла наша, — тихо произнёс Яков.
Поручик улыбнулся и подумал: «Мальчишка, желторотый юнец».
— Эй ты, драчун, а скажи: взяла наша?
— Не.
— Что — не?
— Не взяла. Он меня… И вот я же тут. У Гориллы руки знаете какие! Он может, если…
Поручик не дал Яше договорить. Он отмахнулся рукой, как бы обрубив его речь, достал из кармана часы, посмотрел на них, торопливо встал и крикнул:
— Кон-вой!
Поручику уже надоел этот мальчуган, попавший сюда из-за драки. Ясно было, что говорит он правду и, кроме драки, ни в чём не виноват.
Яшу увели обратно в подвал. Когда он спускался по крутым каменным ступенькам, держался рукой за стенку, его тошнило и кружилась голова. Очень хотелось есть.
Но в подвале Яша пробыл недолго. Он только успел оглядеться — поискал глазами девушку, которая успокаивала его, увидел, что её нет, и решил: «Приснилась она мне». А тут голос:
— Выходи давай.
Подниматься по лестнице было очень трудно. Конвойный подгонял его, чуть подталкивая рукой в плечо:
— Давай, давай, Яша — взяла наша. Ну…
«Откуда он знает? — подумал Яша. — Поручик рассказал, наверно. Снится мне всё это, снится…»
Нет, это был не сон. Через несколько минут Яша был на улице, услышал, как за два квартала шумит море. Его чуть не свалило ветром и какой-то мокрой веткой хлестнуло по лицу. Тут же, словно его окатили водой, хлынул ливень. Это подействовало на Яшу, как вчера вечером стакан газированной воды. Вчера? Неужели прошла одна только ночь?! Что было думать! Надо было бежать, скорее бежать домой, к маме.
12. Быть бесстрашным
Раны Якова оказались не такими лёгкими. Он их просто не почувствовал сгоряча. А у мамы, в постели, вымытый, накормленный и перебинтованный, он вдруг почувствовал, что болит всё: ни вздохнуть, ни, упаси бог, кашлянуть, ни двинуть рукой, ногой или повернуть голову. Казалось, перебиты все рёбра, ноги, руки, грудь…
Позвать врача Татьяна Матвеевна побоялась: врач ведь спросит, кто бил, где, почему. Татьяна Матвеевна считала так: тайна остаётся тайной, пока только ты её хозяин. А разделил с одним — тот также поделится с другим, и узнают о ней все. Она сама лечила Яшу. Лечила компрессами, мазями, примочками, а больше всего лаской.
На лечение Якова ушло больше недели — ровно столько времени, сколько белые были в городе.
— Не вставай, — говорила Татьяна Матвеевна сыну. — Полежи ещё. Вот какая рука — вся отёкшая.
А сама думала: «Пускай полежит это время. Бегут, проклятые, бегут, как крысы с корабля. Все пароходы переполнены. Пусть Яша не выходит на улицу, пока наши не пришли. А то снова с этой Гориллой встретится или ещё что случится. Теперь они его не помилуют…»
Но получилось не совсем так, как хотелось Татьяне Матвеевне.
Всё ближе и ближе к городу тяжело вздыхали пушки. И, как будто барабаны, били волны о гранит набережной. Смирновы жили от моря в трёх кварталах, но и сюда было слышно, когда разыгрывался штормовой ветер: ух да ух!
А то пулемёт зататакает или гранату рванёт…
Где-то вблизи был фронт.
Фронт. Не существовало другого слова в русском языке, которое бы так близко было сердцу Яши. Фронт проходил, конечно, и по Мельничной улице, фронт бывал в порту, а то тянулся он по всей главной улице города, по проспекту, рассекая город пополам. Вчера ещё по этому проспекту гуляли молодые люди в брюках «колокол» (это пошире брюк клёш внизу и совсем в обтяжку в бёдрах); офицеры звенели шпорами; дамы шуршали шёлковыми юбками, и гимназисты козыряли генералам, что у некоторой части гимназистов считалось особым шиком.
Бывало, что вся эта пёстрая толпа только вчера заполняла проспект, а спустя один лишь день здесь был уже фронт: взрывались бомбы-лимонки, захлёбываясь, как надрывается озверевшая собака, плевались огнём пулемёты и, презирая пули, перебегали матросы в чёрных бушлатах с коротенькими винтовками, которые они носили дулом вниз. Это тоже считалось шиком.
