Игольное ушко - [54]

Фабер тихо сидел в тендере. Поезд остановился перед семафором. Через пять минут состав тронулся. Фабер вскочил на край тендера, оттолкнулся и прыгнул.

Он упал на насыпь, лежал, не шелохнувшись, лицом вниз, в рослых сорняках. Когда шум поезда стих, Фабер встал. Единственным признаком того, что он попал в обжитое место, была сигнальная будка, двухэтажное деревянное строение с широкими окнами в диспетчерской наверху, лестницей снаружи и входом на первый этаж. Позади дома чернела гаревая дорожка.

Фабер обошел вокруг дома, чтобы подойти к будке сзади, где не было окон. Он вошел в дверь на первом этаже и обнаружил то, что ожидал: туалет, раковину и – словно награда – шинель, висящую на крючке.

Он снял промокшую одежду, вымыл руки, лицо и энергичными движениями растер все тело грязным полотенцем. Маленькая коробочка цилиндрической формы, в которой хранились негативы, была плотно обвязана лентой вокруг его груди. Он опять облачился в свою одежду, только вместо промокшей насквозь куртки надел шинель стрелочника.

Теперь ему оставалось только найти транспорт. Стрелочник, наверное, куда-то отлучился, скоро придет. Фабер вышел из дома и увидел сбоку велосипед, прищелкнутый на маленький замок к перилам. Он сломал дужку замка лезвием стилета и уже через минуту ехал по прямой, быстро накручивая педали, удаляясь от полотна железной дороги и будки. Затем срезал угол и выехал на гаревую дорожку.

16

Персиваль Годлиман принес из дома свою маленькую раскладушку. Он лежал на ней в кабинете в брюках и рубашке, безуспешно пытаясь заснуть. Почти сорок лет он не знал, что такое бессонница – буквально с тех пор, как сдавал выпускные экзамены в университете. Сейчас Годлиман с удовольствием поменял бы все его нынешние заботы и тревоги, которые не дают спать, на радостное волнение последних дней студенчества.

Он знал, что тогда был другим человеком, не просто моложе, но гораздо менее задумчивым, склонным предаваться своим мечтам. В те годы он был этаким бродягой, задиристым, полным надежд и честолюбия молодым человеком; намеревался заняться политикой. Он не любил часами сидеть над книгами, грызть науку, поэтому у него действительно были веские причины волноваться перед экзаменами.

Тогда его занимали два основных увлечения – дискуссии и бальные танцы. Он прекрасно выступал в оксфордском студенческом клубе; в местной газете появлялись снимки, на которых Персиваль вальсировал с первокурсницами. Нет, он совсем не был бабником, его мог привлечь секс только с женщиной, которую бы он действительно полюбил – и вовсе не потому, что его сдерживали какие-то высокие моральные принципы, а из-за своего собственного желания.

Так что, когда Персиваль впервые встретил Элеонору, он был все еще девственником. Она, правда, оказалась не первокурсницей, а уже готовым математиком, заканчивала университет; любовь к науке прекрасно сочеталась у нее с женским изяществом, обаянием, теплотой; ее отец умирал тогда от рака легких, после того, как сорок лет вкалывал на шахте и глотал в забое угольную пыль. Персиваль повез ее к своим родителям. Его отец, как главный судья, занимал в графстве видное положение, у них был неплохой особняк, который показался Элеоноре дворцом, но она вела себя в незнакомой обстановке совершенно естественно, с присущими ей добротой и обаянием. Когда его мать попробовала говорить с ней в совершенно неуместном снисходительном тоне и соответствующим образом вести себя, она отвечала ей тактично, но с достоинством, демонстрировала яркий ум и полное пренебрежение к женским колкостям – в итоге Элеонора еще больше покорила сердце юного Персиваля.

Дела шли неплохо. Он получил степень магистра, затем перед первой мировой войной преподавал в частной школе, причем его три раза оставляли на дополнительный срок. Они с Элеонорой были очень огорчены, когда узнали, что не могут иметь детей, но продолжали любить друг друга и были счастливы. Ее смерть явилась для Годлимана колоссальной трагедией. Он потерял интерес ко всему окружающему и решил кончить свою жизнь затворником, навсегда «удалиться» в Средние века.

Эта тяжелая утрата роднила его с Блогсом. Однако война снова вернула его к жизни. Благодаря ей, в нем опять проснулись страсть, напористость, пылкость – словом все то, что помогло ему когда-то стать блестящим оратором, хорошим учителем и будущей надеждой Либеральной партии. Он всей душой желал, чтобы Блогс не замкнулся в себе навсегда, чтобы его не захлестнули горечь и одиночество, чтобы он нашел что-то свое, большое, ради чего стоит жить.

В тот самый момент, когда Годлиман о нем думал, Блогс позвонил из Ливерпуля и сообщил, что Игла проскочил сквозь все заслоны, а Паркин убит.

Услышав эту новость, сидевший на краю раскладушки Годлиман закрыл глаза.

– Мне надо было тебя послать на этот чертов поезд.

– Спасибо! – не преминул съязвить Блогс.

– Только потому, что тебя он не знает в лицо.

– Возможно, что знает. Мы здесь считаем, что он почувствовал ловушку заранее. Единственный, кого он мог видеть, сойдя с поезда, это я.

– Где же он мог тебя видеть? Где? Постой… а что если Лейкестер-сквер?