Игнат и Анна - [2]

Дома старик начал суетиться еще спозаранку, готовясь к побегу. Наскоро покончил с делами и забрался в укладку, а прежде еще пришлось ключ добывать, что тоже вещь не простая. Он разворошил все шмотья, сложенные наверху, и достал со дна почти новую пару сапог. Вынул, обтер рукавом, чертыхаясь, полез по углам и под лавку в поисках баночки с ваксой. Бабы увидели, к чему оно клонится, – старик сел на скамеечку и принялся сапоги свои лощить, – они сразу смекнули, страх как догадливы были и мама, и доченька! – забились в угол, стали шептаться. Иосуб знал, о чем его домашний комбед шушукается. Накануне вечером, когда он вернулся домой, старуха завела издали: «Когда ты думаешь слупить с Игната пять сотельных?» «А ты без них помираешь?» – огрызнулся он, вешая кнут в сенях. «Помираю», – процедила старуха, поджав тонкие губы и выставив указующий перст в сторону дочери, стоявшей поодаль с опущенными долу глазами. «Ради бога. Мне и так ладно», – буркнул он, думая о своем. Тут разом обе вскипели: «Ага! Тебе ладно! У тебя пять тысяч в заначке! Все село знает… А мы сиди на бобах! А кто тебя кормит? Кто твои обноски стирает? Вот эта душа голубиная, ей завтра-послезавтра, бог даст, замуж идти… так, доченька? Не кривая и не хромая, как ты: тьфу-тьфу… так, доченька? Ей бы еще твои тысячки!..»

При этих словах дылда Параскица разревелась, как телка, и умотала за дом – там стояла копешка сена, где можно было проплакаться всласть и маленько остыть… И теперь, видя, как они в обнимку секретничают в углу, Иосуб понимал, что бабы его раскулачили и делят все те же тысячи. Он черной тучей ходил по дому, но мало-помалу от сердца отлегло, и он сказал себе: «А почему бы, в конце-то концов, мне не иметь этих тысяч? Я их сорок лет зашибал геройски горбом… нет, я их получил по трехпроцентному займу… нет, в лотерею выиграл…» После этого он и держать себя стал соответственно, как будто все тысяч двадцать у него угрелись в кармане штанов. Бабы насквозь извертелись в поисках сберегательной книжки, и на почту ходили, и всяко его подначивали, пока не увидели, что второго такого сквалыжного старика белый свет не рожал, и решили обождать, пока он расколется сам.

Выбравшись на дорогу, Иосуб встал. На сей раз он не боялся, что его воротят домой: бабам хватало своих расчетов и переборов. А остановился он потому, что грязь была на дороге, а на нем – сиявшие, как молодая луна, сапоги.

«Ох, деньги-денежки, нелегко расставаться с вами», – отфыркивается старик, высматривая, куда бы поставить ногу. Он сворачивает к мосту, налево – разве что навестить молодух? – но, сделав несколько шагов, запинается: не грех бы разжиться конфетками, а то как эти внуки облепят… Сует руку в карман, тот самый, где лежат его тысяч тридцать, ах, в других брюках остались! – нашаривает пару юбилейных лобанчиков: кину по рубчику, и пусть сами харчатся.

Странное дело, теперь он шагает легко и упруго, и не гнут его к земле годы, словно ему новую ногу выдали в божьей каптерке. Что бы это с Иосубом сталось? Неужто обул новые сапоги – и орлом смотрится? Радостен и хорош Иосуб Чунту – в центр идет! Если быть искренним, его всю жизнь только туда и тянуло. Для того и сапоги из укладки достал – гуляй, живая душа! Не сиди подле юбок, чтобы тебе выгрызали печенку. Правильно сделал Игнат, что вылез из болота и дом на шоссе поставил. Жаль только, что с женой у него не того… «Но, – качает головой Иосуб, переступив канаву и выбравшись на асфальт, – знать бы, где падать, соломки бы подостлал». К подобному заключению он обычно приходит в одиночестве, после самых жестоких ссор с бабами, которые не одобряют Игната: чем с такой женой, лучше холостым жить. «Холостым! – мысленно орет Иосуб, набычившись и глядя на них исподлобья. – Что же вы-то по всему селу за женишками охотитесь? Сидели бы холостые… Не можете? Чешется? И находятся дураки вроде меня, жалеют вас…» И вернувшись мыслью к Игнату: «Очень уж мягок, долбонос мой задумчивый, размазня толстогубая! На кого же он похож, к чертовой матери?» Иосуб стоит посреди улицы, задумчиво глядя себе под ноги, и словно наяву видит комнату с окошком, занавешенным от жары, с настеленной на пол душистой травой и лампадкой, теплящейся под образком. Старуха возвела руку над головами коленопреклоненных молодых Игната и Анны и, словно робея, произнесла: «Примите наше родительское благословение! – И, обернувшись к нему: – А ты чего застыл, как истукан в огороде? Не твое ли это дитя? – и дернула его за рукав. – Повторяй слово в слово: бласловен будь час…»

– Вот те и бласловен час! – горько ворчит Иосуб Чунту.

– Что ты сказал, дедушка? – слышит он детский голос из-за спины.

Иосуб оборачивается. Смазливый пацан тащит за рога измазанный в грязи велик.

– Говорю, асфальт не пачкай!

– А ты что, купил эту улицу? – огрызается оголец, влазит в седло и нажимает на все педали так лихо, что грязь от колес веером летит по сторонам.

– Чтоб у тебя пупок развязался, фулиган! – костерит Иосуб пацана: здоровенный шмот грязи шмякнулся прямо на носок его нащиченного сапога. – Рожаешь их в муках, потом еще возишься до свадьбы, а он же тебя и уделает с головы и до ножек!