Иглы мглы - [71]

пил влажные глаголы на — ала, — или,

а гроты аонид, а ночи на Алтае,

а звука "И" мрак омутов для лилий.

Пустой стакан — дотронусь — звякнет тихо,

ведь он зажат рукой и умирает.

"Дерево? Животные? Любимый камень ваш?"

Береза, Цинтия; ель, Марш.

Подобно паучку на тонкой нити,

на мертвой зелени их — сердце (извините)

мое качается, и вижу я нередко

березку белую на цыпочках в слезах;

ель начинается, где сад закончен, метко

в золе мерцает вечер угольками.

Среди животных в нашенских стихах

из певчих птиц, любимых лакомств ночи,

першенье идиом в пернатой глотке

оплачено журчаньем, свистом, прочим:

рыданьем, кукованье посередке.

К тому ж, есть несколько эпитетов отменных;

количество — не главное в рубинах.

Взаимосвязаны и блеск, и угол зренья;

богатства наши скрыты. Мы не любим

окном в ночи дождливой громко хлопать.

Аргусоглазая моя спина. Ведь я живу

всегда сторожко. Тени всюду слежку,

в фальшивых бородах, ведут за мной,

страницы свежие недрогнувшей рукой

листают, путая порядок в спешке.

И в темноте под комнатным окном

они всегда бессонно караулят,

покуда новый день стартер не включит,

крадутся к двери, звякнут что есть мочи

в звоночек памяти и пулей убегают.

Позвольте мне упомянуть сейчас,

потом произнеся по буквам имя,

конечно, Пушкина, он по другим дорогам

скитается: он дремлет каждым слогом,

но пробуждается, зевая; слышит песнь

извозчика. Бесформенная ива,

что называется rakeety, разрослась;

громады туч шлют дождь без перерыва,

строка и горизонт, сменяясь, ищут связь.

Затем опять рыдание, синкопы

(Некрасов!), вновь карабканья слогов

с одышкой; повторение и скрежет

куда дороже, чем иные рифмы.

Не так ли и любовники в саду

заросшем жгут себя в угаре встречи,

деревья и сердца здесь много больше,

чем в жизни, и пленительнее речи.

Такую страсть ты можешь испытать,

поэзии предавшись нашей. Снова

быть рысью или ласточкою стать

хотим мы вдруг по мановенью слова.

Но символы навек освящены,

хоть инфальтильны все-таки порою;

дороги наши предопределены

вести в изгнанье вечное, не скрою.

Ах, было б время, я бы поразил

вас трепетным рассказом — neighukluzhe,

nevynossimo — но, увы, финал.

Что я свершил дыханием своим?

Я пробовал достать из шляпы птицу

и яйца раздавил внутри, как мим,

старинный шапокляк залив желтком.

И в заключенье я напомню вам,

чему я следую повсюду неуклонно,

сжимается пространство, потому

щедроты памяти с изъянами порой:

однажды в графстве Мора, канув в тьму

(полгорода, полпустыря, москитов рой)

и в Западной Вирджинии однажды

(дорога краснопыльная меж садом

фруктовым и дождя вуалью) жажды

не утолил; пронзила дрожь досадой,

тем русским нечто, что вдохнул давно,

не понимая впрочем. Прелесть быта

ребенок спал и дверь была закрыта.

Что ж, фокусник сбирает причиндалы

канат волшебный, носовой платок,

с подтекстом рифмы, клетка, чудо-песня.

Скажи ему, что фокус устарел.

Но тайна остается нераскрытой.

Препятствия, смеясь, сорвут итог.

Как скажешь ты "приятный разговор"?

По-русски как ты скажешь "доброй ночи"?

О, может быть:

Bessonnitza, tvoy vzor oonyl i strashen;

lubov moya, otstoopnika prostee.

(Бессонница, твой лик дик, ненакрашен,

моя любовь, грех лютый отпусти.)

21 февраля

АПОЛОГИЯ ПЕРЕВОДЧИКА

Как это ни звучит банально, я пунктуален до конца: перевожу конгениально и краснобая, и глупца. Я не представлю идиота завзятым умником, отнюдь, моя первейшая забота читателю представить суть переводимого поэта, будь он шотландец иль казах… Зато ручаюсь, только это я вычитал в его глазах. В его стихах, простых и сложных, серьезных или озорных. Вас заверяю непреложно. Не бейте, критики, под дых. И вы, друзья, не обижайтесь, что не зажегся ореол, да будь ты трижды Межелайтис, — взял за руку и перевел через границу к новой бровке от старой, Господи прости, порою применив уловки, порою просто по пути. И как заботливый попутчик, как истинный интеллигент, прощусь я с мужиком покруче, а даме выдам комплимент.

23 февраля

* * *

Это небо, эти выси,

солнце, что висит, слепя…

Отвратительно зависеть

от других, не от себя.

Ты — в летах, а все неловок,

жучат все тебя, как встарь…

Что ж, взгляни, как энтомолог:

вошь ведь тоже Божья тварь.

Клещ ли, клоп, блоха — смирись-ка,

каплей крови поделись…

Отвлекись. Как Божья сиська

ткнется в губы неба высь.

Трубочкой сложивши губы,

пей невидимый озон,

а обиды, словно клубы,

скроются во мгле времен.

27 июня

СЫН ПЛОТНИКА

(Из Альфреда Эдварда Хаусмана)

Здесь начинает палач:

Здесь начинается плач.

Вам — добра, меня — в нору,

Живите все, я умру.

Эх, лучше бы дома быть,

Отцу подмочь тесать, рубить;

Был бы повенчан с теслом,

Спасся бы рукомеслом.

Тогда б возводил верней

Виселицы для парней,

Зато б не качался сам,

Не плакал по волосам.

Гляньте, высоко вишу,

Мешаю тем, кто внизу;

Грозят мне кулаками,

Зло разводя кругами.

Здесь я, слева и справа

Воры висят исправно:

Одна судьбы — пути свои,

Средний висит из-за любви.

Друзья, дурни, зеваки,

Стоит послушать враки;

Взгляните на шею мою

И сохраните свою.

Итог печального дня:

Будьте умнее меня.

Вам — добра, меня — в нору,

Живите все, я умру.

30 августа

СОНЕТ

(Из Уильяма Драммонда)

Блик промелькнул, но светят небеса,

Грохочет гром, хоть молнии погасли,

И долго помнят образы глаза,

Сгоревшие давно в житейском масле: