Игла - [36]

— Дуры наши бабы. Думают, раз приобрели мужичка, так теперь они для нас в любом виде чудо непревзойденное. Забыли про кокетство и жеманство. А нам его порою не хватает. Вот в командировках и восполняем. Они почему-то в замужестве думают, что мужу строить глазки необязательно. И соблазнять не надо.

— Только не забывай и не путай, что восполняем, а вовсе не заменяем. Пройдет пару лет, и от своей Светланы будешь бегать налево в поисках страсти и новых ощущений.

— Ты забыл основное правило командировок. Здесь про любовь умные люди не думают. Вообще-то, ты на работу прибыл. Вот и работай. Кабак, водка, бабы работе не помеха. А влюбляться-то зачем? Ненужная и хлопотная забава. Ты когда женился, точно про такую любовь трепался всем налево и направо.

— Глупый был, молодой. Всего-то восемнадцать было, когда в ЗАГС побежали.

— Можно подумать, что сейчас он страшенно, какой умный. Ни хрена ты и сейчас не умный. Вот морда старее, и седина проблескивает. А ума, как раньше не было, так и сейчас подавно.

Все две недели убеждали, лекции читали. Да только понапрасну. Я был непреступен и желал видеть лишь свою Светланку. Хотя бы один раз увидеть, услышать, сказать те слова, что не успел. С тех пор даже несчастных случаев стал опасаться из-за боязни потерять ее. В ее город летел, как на крыльях. С аэропорта даже в гостиницу не стал заходить, боясь, что товарищи запрут, свяжут и не отпустят.

Да и они уже поняли бесполезность своих доводов, что переубеждения их напрасны. А потому позволили остаться на три-четыре дня для выяснения и уточнения отношений. Собрали все оставшиеся копейки, обещав приврать начальству о производственной необходимости продлить тебе командировку. А ради меня они торчать в постылом городе без денег не собираются. Лишь исполнят обещанное и прикроют от начальства и жены. А там уж сам оправдывайся.

Дверь открыла она. Я долго боялся звонить, так как немного стыдно было перед родителями за обман. По-другому встретиться невозможно. Она уже вернулась с работы, а до утра я не доживу. Просто уже не в состоянии ждать. Удивление, радость, неописуемый восторг — так меня еще никто и никогда не встречал из командировки. И вряд ли когда встретят. Казалось, что она светилась вся неоновым огнем. Усадила на кухне, а сама кружилась, готовила ужин, без умолка болтала, потом бросала все, становилась передо мной на колени и преданно смотрела в глаза, умоляя больше не покидать ее никогда.

— Марина говорила, что ты уехал навсегда, и мне лучше забыть и успокоиться. Пыталась забыть, но успокоиться не получается. Не хотелось верить, что обманул.

Уже больше тридцати лет прошли, как научился вслух произносить слова. А таких слов даже, наверное, раньше не знал. Они сами вылетали из моих уст. Глупые, смешные, а я их не стыдился. Даже немного жалел, что недостаточно знаю еще лучших слов. Хотелось такое сказать, что никто никогда никому не говорил. Это были три дня блаженства и полетов в раю. Космос с его невесомостью и яркими звездами. Но сквозь опьянение любовью прорывался трезвый злой и жестокий голос с приказом и требованием немедленно лететь домой.

Приближалась пора возвращаться к семье, к своим детям и жене. Я не мог поверить, что это последние наши поцелуи и признания. Настолько нереальным казалось расставание. Все равно казалось, что сейчас захлопнется дверь, но я вернусь. Невозможно допустить мысль о прощании навсегда. Мы просто хотим сказать друг другу: "до завтра". Как же это все, что мы нашли, так запросто потерять?

А Светланка и сердцем, и душой понимала, что прощаемся мы навечно. И ничто, никакая сила не способна меня вернуть к ней. Она эту беду предчувствовала, но крепилась и радовалась последним мгновениям до последнего. И только тогда, когда я нежно поцеловал ее в губы и сказал: "прощай", она сорвалась и истерически разрыдалась. А я не мог ее ничем успокоить. Таких слов в природе не существовало, а врать, обещая, уже не стал. Так и оставил плачущую.

Три года прошло с тех пор, а все никак забыть не могу ее прощальных слез. Но никак нельзя было по-другому. Их можно осушить лишь другими слезами. Более горькими и болезненными. Однако жену и детей я не смел обижать. Но первый год я страдал жестоко. Не было того часа, чтобы я не думал о ней, не вспоминая наши счастливые беззаботные минуты. Час в час, день в день, днем и ночью она мерещилась мне. Я бредил ею. И так все эти годы.

Может, и легче было бы, если бы высказаться кому-нибудь, поделиться, услышать слова успокоения, порицания и упрека. Но я оберегал и дорожил семьей. Даже намека моей боли они не увидели, настолько глубоко закопал я свои страдания. Я ломал себя жестоко и зло, но жена и грустинки не увидала в моих глазах. Это моя рана и моя вина, и я хотел самостоятельно ее переболеть, чтобы моих родных не коснулись мои муки. Еще два раза меня посылали в этот город, но я под любым предлогом отказывался, понимая, что стоит лишь увидеть ее, как потом уже сил покинуть вряд ли хватит. Стонал, зубами скрипел, но отказывался, протестовал вплоть до увольнения с работы.

Потом немного утихомирилось в сердце, остыло. Время медленно затянуло рану. Семейные и производственные заботы засосали, успокоили. Сейчас с женой все просто замечательно. С детьми еще лучше. Меня любят, ждут и радуются встречам из командировок. А вот та буря разворошила прошлое, напомнила и перепугала, что конец пришел, а мне перед смертью к Светланке захотелось. Упасть перед ней на колени, ладони к лицу прижать и прощение вымаливать, что был в те дни жесток и беспощаден, когда бросил в слезах.