Иерусалимские хроники - [50]

-- Все равно посиди тут немного: он мелет всякую чепуху, а мне потом будет не расхлебать!

Шкловец, кажется, меня не узнал. Мы с ним были знакомы шапочно. В редакции он бывал мало, ни с кем не здоровался, а его таинственные материалы пересылались непосредственно старцу. Видимо, они тут с фотографом целый вечер пили.

-- Помнят, что я русский! По глазам чувствую, что помнят. А я не русский! Я полиграфический техникум кончил! Детки меня не признают за отца! (Сенька посмотрел на меня очень выразительно.) Дочка, Ханочка, донесла директору школы, что я во сне говорю по-русски! А у меня аденоиды, у меня справка есть от доктора Скурковича! И Фишер -- это не Фишер! -- плачущим голосом лепетал Шкловец. -- Тайну двух океанов смотрели? Шпион убил своего брата -- русского математика и занял его место! Вот так! "Чемоданчик мой дембельный, ни пылинки на нем!" -- неожиданно пропел он фальцетом. -- Бог -это

только идея! Нельзя поклоняться идее. Хочешь, я сниму кипу? Спорнем?! Маккавеи все ходят без кипы.

Пьяный Шкловец затих, и мы снова переглянулись.

-- Вряд ли, -- сказал я. -- Почему тебе вообще пришло в голову, что он маккавей?

-- Да он тут такое нес! Предлагал записаться в братство -- не станет же он от себя такое предлагать?! Ладно, давай переложим его на диван, надо же, как фраер назюзюкался. Орал тут, что Менделевич не имеет отношения к литературе, что он позаботится, чтобы Нобелевским лауреатом стала бухарка Меерзон. Критик сраный! Что мы с его шляпой будем делать? Снимать или нет?

-- Раз Бог -- это только идея, -- сказал я, поразмыслив, -- снимай! Там у него еще что-то есть!

Мы положили любителя поэзии на кожаный диван, а сами уселись за стол.

-- Ах, жалко, что не он! -- разочарованно выдохнул фотограф. -- Я бы его зубами загрыз. Я этих ангелов ночных ненавижу! В сорок лет уже тяжело, когда тебе по самые яйца лезут в душу! В сорок лет надо так жить, чтобы никто не видел, как ты одеваешься или раздеваешься. Надо уже так жить, чтобы, когда ты сдохнешь, еще два месяца об этом никто не знал, пока не будешь вонять из-под двери. Но попробуй так поживи. Ты куда смотришь?

На стене висела фотография старца Н. вместе с группой сотрудниц. Я узнал одну из сотрудниц. У меня не было ни одной ее фотографии.

--Художественная работа! -- сказал Сенька. -- Да не пялься ты так, я тебе ее подарю. Еще грамулечку?!

Я встал из-за стола, пошел в ванную и помыл лицо холодной водой. В последние годы я стал замечать, что становлюсь все больше похожим на отца. Поэтому я стараюсь реже смотреться в зеркало. Лицо становится безжизненным и чужим. Все, что со мной происходит, в общей форме называется ностальгией. Ни по чему конкретному. По прошлой жизни, по яхт-клубам, в которых я никогда не занимался, по чужим девушкам с раскачивающейся походкой, по самому себе, по миру без маккавеев. Я сунул голову под кран и немного пришел в себя. Опять я стал пить каждый день. Я почти не пьянел. Но я стал плохо переносить человеческие голоса. В общем, мне жилось неплохо. Пока еще была работа, крыша, я не умирал от любви. А то, что жизнь стала рассчитываться на недели, а не на годы, было только вопросом привычки. Сенька-фотограф продолжал что-то рассказывать из-под двери, и я время от времени мычал в ответ, делая вид, что слушаю. "...Постелили им за шкафом, и я преспокойно заснул. А просыпаюсь оттого, что Самойлов пробирается в ванну, а Гришка его перехватывает по пути и ему шепчет. Тяжелым трагическим шепотом -- никогда не забуду: "Ты мне просто отдай свои трусы, а когда она вернется из ванны и увидит на мне твои плавки, то все будет в порядке". И она действительно поорала сначала: "Свинья, ты не Леша, ты куда меня привел, где Леша, нет, ты не Леша!" И тут он ей шепчет, как удав: "Тише, тише, молчи, я -- Леша!" И ты представляешь, ее это убедило..."

Я причесал волосы ладонью и вышел из ванной. Шкловец спал калачиком, подложив обе ладони под щеку. Маккавеи в такой позе не спят... Сенька тоже это понял. "Я вот чего думаю,--сказал он,--а может быть, этот законспирированный маккавей -- сам Гришка Барский! Способность убеждать -просто феноменальная. Прирожденный мелкий фюрер!"

-- Все, замолчи, я тебя больше не слушаю! -- ответил я. -- [1 ]Ты превратился в натурального охотника за ведьмами.

-- Еще бы не превратиться, когда какая-то сволочь следит за каждым моим шагом!--возмутился фотограф.

-- Да и пусть контролирует. Не Барский же! Ну, трахался человек когда-то двадцать лет назад в чужих трусах! Чего ты сам не делал двадцать лет назад?! При чем тут маккавей?

-- При том, что за нашей спиной что-то происходит! Напряжение такое, что страшно жить. -- Фотограф утер глаза и выругался.

Сень, ты стал как Арьев, у тебя банальный страх смерти. Помолись вечерком, отключи телефон и спи. Умереть во сне не больно. Может быть, выяснится, что ты тоже маккавей. Живешь двойной жизнью и ничего об этом не подозреваешь. Спишь на спине, детей у тебя нет! Ты--маккавей, я--маккавей. Это мировая зараза, хуже любого СПИДа!

Глава третья

ИЕРУСАЛИМ НЕЗЕМНОЙ

(сценарий ко дню рождения патриарха)

Марш Бетховена. По вечернему Иерусалиму движется траурный кортеж лимузинов. На переднем -- черный флажок президента, шестиугольный крест и еще какой-то флажок, которого никто не знает. И не узнает, потому что это вообще не флажок, а тряпочка. На тряпочке выдавлено слово на языке птиц. В городе происходят праздничные перезахоронения. За кортежем мчатся вороные мотоциклисты, их приблизительно четыре. Прохожие стоят в тени на тротуарах и едят маргарин, несоленый, прямо от пачки. Откусывают его вместе с бумагой. На маргарине печальная траурная кайма. Все индекс двести. (Эту сцену снимать очень трудно, потому что многих актеров тошнит, но не рвет. Поэтому в городе привычная праздничная обстановка, но просто всех немного мутит.)