Иероглиф - [5]

– Вот развернулись за твоей могучей спиной! – выдала Маша, едва мы вышли на улицу. – Чувствуется, что эта Света оказалась хорошим продюсером…

– А ты уверена, что эта мадам – та самая Света?

– У меня нет ни малейшего сомнения, – заявила Маша.

Мы с ней чудесно пообедали. И все говорили, говорили, будто купались в светлой воде.

3. Про эпоху Большого слова…

«Новый порядок наступил внезапно. Был понедельник, и люди шли на работу, как всегда. А все уже было другое…»

Что же произошло с нами и почему так резко и вдруг? Про то, что папа проиграл, я узнала из теленовостей, находясь еще в Париже. А про то, «как» он проиграл и «почему» – я не узнала. Когда меня отправили в изгнание, я еще была подростком. Мозгом я мало что понимала. Можно сказать, почти ничего. Но я умела чувствовать. Папу любили в Городе. Папины портреты полотенцами качались на электрических проводах. Папа в галстуке-бабочке и клетчатом пиджаке улыбался как народный артист. Папа-то и создал образ нового человека. Открытый, образованный. Стильный пиджак, галстук, обворожительная бесхитростная улыбка. В советские времена таким был Гагарин, а потом – мой папа.

Без него и без мамы не обходилась ни одна театральная премьера, ни одна выставка, ни одно празднование. Они были самой светской парой нашего города. Тогда про папу писали: «Сливка – Колумб нашей демократии».

Я пила сок папиной популярности. Я качалась на маминых каблуках, в мини-юбке и улыбалась красными губами прекрасному миру. Счастье лилось из каждой подворотни.

Вскоре мама прилетела в Париж не одна, а с папой. Папа был бледен и все время хватался за сердце. «Нас кинули, – определила мама. – У папы нет перспектив на реставрацию. Им всем наплевать на демократию, они все хотят разворовывать собственность. А теперь, когда отец ее не сторожит, всякий подонок может присосаться к собственности и приобрести ее за бесценок».

Тот банк, который финансировал мое проживание в частной школе во Франции, сразу отказал папе в деньгах, как только папа потерял власть. И главное, что я поняла: случившееся с папой – фатально. Он безвозвратно утратил все. Это я прочитала на мамином лице. И то, что мать не дала мне в нашем городе ни одной наводки, к кому можно обратиться за советом и помощью, ни одного адреса не оставила из прежних, ни тем более новых знакомых – это тоже было показательно. Теперь мы были отверженные. Мать даже не сказала, где брать деньги, когда они закончатся.

– Есть только одна «красная кнопка», – сказала мне мать. – Ею можно воспользоваться один раз, когда будет совсем плохо. Вот этот номер, – и мать маленькой дрожащей рукой дала мне бумажку с именем и телефоном. – Запомни: обращаться один раз, – повторила моя гордая мама. – Проси все, что будет надо. Допустим, тебя не будут принимать в институт – тогда звони ему. И тебя примут. А по мелочи не звони.

– Почему?

– Потому что неудобно. По мелочи можешь обращаться к Сципиону.

В общем, мы – отверженные. Это моя реальность. Поэтому я колебалась, прежде чем сделать звонок другу. Папиному, разумеется. Интеллигентный старенький дядечка. Если он жив, то и живет себе последние пятьдесят лет под городом, там, где летняя царская резиденция. Преподает в колледже театральное мастерство. Зовут его просто, по-императорски – Юлианием. Юлианом Семеновичем. Ну, а если и Юлианий не захочет со мной разговаривать?

Колебания заняли у меня полдня.

К обеду я сдалась и позвонила.

Юлианий ахнул: «Юленька! Приезжай к нам! Расскажешь, как все там у вас».

Да что там «у нас», я хотела, чтобы он рассказал мне, как тут все у них.

На машине, которую мне с барского плеча кинул Сципион, я довольно ловко, минуя пробки, добралась до самого красивого пригорода в округе. Огромные нереальные лопухи и заросли неизвестных дерев, в которые переродились прежние чистопородные пинии, кипарисы, и пальмы, привезенные из далеких стран, сопровождали меня всю дорогу, чуть я пересекла границу дворцового пригорода.

Пальмы одичали и превратились в кактусы, на них выросли красные сочные плоды, по виду очень ядовитые. А кипарисов развелось слишком много, будто на кладбище.

Юлианий Семенович встречал меня возле своего дома, прогуливая маленькую облезлую собачку. Собачонка ласково меня лизнула в руку.

– Юленька, как я рад, как рад!

Он обнял меня.

– Вот, не поверишь, только что перед твоим звонком вспоминал твоего отца. Подумал, как давно все это было, наше славное прошлое. И, представляешь, выбросил на помойку весь свой архив перестроечных газет. С 1989 года. С того времени, как мы с твоим папой ходили сначала в оппозицию, а потом и во власть. И «Новое слово» выбросил. И «Вечное слово». И «Честное слово». Все выбросил. Жена загрызла. Зачем, говорит, ты хранишь дома эту пыль веков?

– Лучше бы вы мне отдали эти подшивки, – мрачно сказала я.

– Так еще не поздно. Мусоровоз приедет только завтра утром. Сейчас я пойду и извлеку их из мусорки.

Юлианий Семенович засеменил к мусорным бачкам вместе с собачонкой, нырнул в них и без труда достал одну за другой три подшивки. Захватив их под мышку, он подошел к моей машине и попросил открыть багажник. Я открыла. И Юлианий Семенович аккуратно уложил туда все три ценнейшие для меня подшивки.