Идущий от солнца - [11]

Всю ночь, наполненную яркими звездами и какой-то труднообъяснимой исповедальной страстью, Иван был в ударе. Он испытал счастье, ведь Вера отдалась ему, несмотря на то, что он варварски ворвался в ее душу. Ведь она, пусть и не совсем осознанно, может, безрассудно, но была занята совсем другим человеком. Может, тот человек и в подметки ему не годился, но он любил Веру, носил не один год в своем сердце, а потом, видимо не справившись с горечью и болью безответной любви, покончил с собой.

«Этот парень, – размышлял Иван, – совершил преступление перед Богом. У каждого своя судьба, но жизнь человека является собственностью его Создателя, а не самого человека. Наверно, парень слишком глупый, зеленый».

За всю ночь собаки даже не тявкнули ни разу. Словно удивленные поведением хозяина, они с любопытством пихали взъерошенные морды в щели ограды и долго принюхивались к дамской косметике. По всей видимости, запах рваного белья девушки пришелся им по вкусу, так как они вскоре улеглись на него и пролежали всю ночь, поглядывая изредка то на своего хозяина, то на звезды. Приятель Ивана тоже был тише воды, ниже травы, хотя и не без волнения наблюдал за своим другом и незнакомкой. Иван быстро стал одеваться. Вера обратила внимание на большой золотой крест, висевший у него на груди. Он всю ночь мешал ей и сильно отсвечивал, сначала от луны, потом от звезд и горящих глаз Ивана. В центре креста блистало выгравированное золотое солнце. Одевшись, Иван достал из рюкзака нижнее белье и протянул Вере.

– Белье хоть и мужское, но ему нет цены. Оно излечило души многих людей. Надень его, из-под куртки не видно, что оно мужское, – строго сказал он.

Оглядев белье, Вера взяла его в руки, и глаза ее округлились.

Белье было очень дорогое, но больше всего удивили в нем очень тонкие золотые нитки.

– Иван, отвернитесь, – тихо сказала она, дрожа от утреннего холода, и стала одеваться.

Иван отвернулся, но, когда он боковым зрением увидел, что большая часть ее тела, особенно в чувственных женских местах сплошь покрыта синяками и царапинами и исколота какими-то пошлыми картинками, сердце его не выдержало.

– Верушка, неужели ты оттуда?! – с грустью показал он в сторону железной дороги, находившейся в километре от кладбища. – Неужели из Москвы?

– Да, – также тихо ответила она с какой-то щемящей болью и, помолчав немного, смахнула с глаз слезу.

– Из публичного дома?

– Ага… Оттуда… Чему вы так удивились? Точнее, из «элитного» дома свиданий для избранной публики. – На этих словах она вдруг словно оступилась и, опять помолчав, добавила: – Я востребована. Меня дорого ценят, любят. Не смотрите на меня с жалостью. Это действительно так. – Она быстро надела его безрукавку и стала походить на беззащитного ангела, которому обрезали крылья. Теплая нательная рубашка Ивана оказалась ей настолько велика, что из-под коротких рукавов торчали белые, как снег, ладони. Без слез на Веру нельзя было смотреть, а когда она, дрожа от холода и сырости, стала выдавливать из себя слова, плохо связывая их между собой, то и слушать ее было жутко и непросто.

– Иван Петрович, по-моему, она отпетая проститутка, – неожиданно прорвало молчаливого приятеля Ивана. – На ней живого места нет… Сейчас в России их тьма.

– Замолчи, «Айвазовский»! – прохрипел Иван, и лицо его побагровело от ярости и возмущения. – Если ты художник, тебе должно быть стыдно. Ты что, не понял?.. Ты что, не видишь?.. Это хрупкое создание – зеркало нашего безумия, нашей жестокости! Супералчности! Ничтожества! Всего того, что происходит сейчас втайне от многих людей в России… У меня сердце разрывается от этих младенческих синяков!

– А кто один из авторов этого зла?! Не вы ли, Иван Петрович, со своей неистовой хваткой Стеньки Разина? – попытался уколоть его «Айвазовский», но не успел договорить.

– Замолчи! Замолчи, оракул, не то и тебя в Москву отправлю! – Иван схватил ружье, лежавшее у ограды, и, направив его на приятеля, нажал на спусковой крючок. Выстрела чудом не последовало, но приятель Ивана сразу обмяк и упал на колени.

– За что, Петрович? За что? – запричитал он. – Ведь я днем и ночью молился на тебя как на святого, жил каждым волнением твоей тонкой души. Сухари носил, когда ты сидел в тюрьме, лечил тебя. За что?!

– Святое не трогай, – с грустью и какой-то щемящей болью ответил Иван и, проверив ружье, обнаружил, что оно не заряжено. – Твоя работа? – кивнул он на ружье.

– Да. Мне жалко стало эту девочку, на которую ты набросился, как ястреб на мышь, и я на всякий случай убрал заряд.

– Еще раз притронешься к двустволке, будешь иметь дело с моим покровителем. – И он указал на солнце, которое бесшумным красным костром выплывало к вершинам деревьев.

– Но ты в упор стрелял, прямо в меня!

– Не беспокойся, «Айвазовский». Я прострелил бы только указательный палец, которым ты все время беспокоишь мое ружье. Верушка! Ангел мой бесценный! Не обращай внимания на этого идиота. Он чуткий, очень доверчивый человек, к тому же прекрасный художник… Беда в том, что я заразил его страшной болезнью, безысходной, от которой сам страдаю всю жизнь. И предки мои страдали, когда подались из Новгорода на эту землю. Я заразил не только его, но многих родных, близких. Особенно тех, у которых есть душа, страсть, талант. Короче, которые больше похожи на людей, чем на животных.