Иду в неизвестность - [29]

Художник вскочил.

— Предлагаю в честь первого географического названия, присвоенного нашей экспедицией, сфотографироваться вместе!

В кают-компании оживлённо задвигали стульями, собираясь в тесную группу.

— Но завтра днём снимете нас вместе со всей командой на фоне «Фоки», — предложил Пинегину Седов, — в честь начала зимовки и пока наш старичок не заметён снегом.

— Вот и славно! — приговаривал, усаживаясь с краю группы, штурман Максимыч. — Сподобился-таки и наш ковчег прославиться на старости лет, на карту попасть морскую. Ну, да уж заслужил!

— И верно ковчег, — проворчал механик, — носит нас по морям, а на борту двадцать две души чистых и восемьдесят нечистых.

Иван Андреевич встал рядом со стулом штурмана, положив руку на плечо Максимыча, и по отрываясь глядел в объектив.

Приникнув к своему «Пальмосу», Пинегин выдвигал объектив с чёрным, гармошкой, мехом, устанавливал диафрагму, затем, сняв заднюю крышку, стал наводить резкость.

— А кем всё же был этот Фока, что святым то стал? Я ведь, грешным делом, и по знаю, пробормотал штурман. — Может, кто просветит?

— Павел Григорьевич, верно, знает, — предположил Зандер.

Но Кушаков не знал. К тому же он был занят позированием. Приняв на своём стуле непринуждённую позу, он вольно облокотился одной рукой о стол, а большой палец другой заложил в проём на груди своего чёрного суконного френча и замор, но сводя ожидающих глаз с блестящего фиолетового стёклышка объектива.

— Фока, господа, был небогатым садовником, — подал голос всеведущий Визе, сидевший рядом с Павловым, сложив руки па груди. — Он жил в третьем веке в городе Синопе, это нынешняя Турция. Отличался благотворительностью, особенно привечал нищую братию. Ревностно распространял среди язычников христианское учение. Ну а за это навлёк на себя гнев местного правителя, который, надо полагать, был язычником. — Визе вздохнул: — В конце концов Фока поплатился жизнью.

— Так, внимание! — воскликнул Пинегин, вставляя в заднюю стенку аппарата плоскую кассету с пластинкой. — Приготовились!..

— Между прочим, паша православная церковь не очень-то жалует Фоку как святого, — успел добавить Визе, — она считает его заслуги сомнительными.

— Замерли! — объявил художник и нажал оранжевую грушу, соединённую резиновой трубкой с «Пальмосом».

Щёлкнул затвор, Пинегин сосчитал до десяти и отпустил грушу.

Все облегчённо вздохнули, вновь задвигались, рассаживаясь по местам.

— Не жалует, Владимир Юльевич, церковь нашего Фоку, говорите? — подал голос Седов. — Его, как видим, не жалует не только церковь, — усмехнулся он, — вот совпадение-то! Ну да ничего, старичок возьмёт ещё своё! Он поможет нам сделать большое дело, думаю, и заставит помнить и чтить своё имя не одних только мореплавателей, что будут читать нашу карту Новой Земли!

ПУСТОШНЫЙ, ЛИННИК, ТОМИСААР

Весь октябрь, ноябрь и часть декабря, студёные, вьюжные, тёмные, прошли в изнурительных работах по описи ближнего побережья. Ранним утром Седов с одним либо двумя матросами уходил с нартой к тому месту, где прерваны были работы вчера. К ужину возвращались утомлённые, продрогшие. Были походы и подольше — на три, на четыре дня. Георгий Яковлевич брал с собой по очереди всех матросов. Он приучал их к походной жизни в Арктике — учил выбирать путь в торосах, ставить палатку, добывать воду, управлять собаками, работать в топографической партии. Одновременно он присматривался к каждому, пытался определить, кто чего стоит во льдах, чтобы затем можно было остановить выбор на двух, которые должны будут идти с ним к полюсу.

Первоначальная его надежда — мощный Томисаар — не оправдывалась. Юхан работал в партии Седова в Крестовой губе два года назад и доказал себя там отменным удальцом. Он сильно и неутомимо грёб, мог поднимать и переносить от шлюпки к месту работ большие тяжести, всегда был жизнерадостен, никогда не унывал. За все эти качества, бесценные в Арктике, Седов и остановил свой выбор на бывшем комендоре-балтийце, а позднее — матросе торгового судна. Юхан охотно согласился пуститься в новую экспедицию Седова. Не отказался он участвовать и в предстоящем почти двухтысячеверстном переходе к полюсу, когда Седов намекнул ему об этом.

Юхан, в общем-то, и остался неплохим, бесхитростным, неунывающим парнем, верным помощником в нелёгких экспедиционных трудах на борту судна. Но в тяжёлых зимних условиях ноябрьских и декабрьских походов Томисаар проигрывал другим матросам. Седов вдруг заметил, что Юхан плохо видит. Идя впереди упряжки, он то и дело натыкается на ропаки и не в состоянии отыскивать путь поровнее. Слабыми оказались и ноги Томисаара. Это проявилось во время дальних переходов. Насторожило Георгия Яковлевича и то, что Юхан нередко просил у пего глотнуть из фляжки, что брал всегда с собой Седов на всякий случай в медицинских целях.

— Зачем тебе, Юхан? — спрашивал Седов.

— Колодно, — отвечал тот, — для сугреву бы…

Так или иначе, пришлось Георгию Яковлевичу сделать безрадостный вывод: Томисаар не годен не только для похода к полюсу, но и вообще для продолжительной экспедиции. Это огорчило Седова.

Обрадовал его Шура Пустошный, этот большой, вихрастый мальчик с круглым, веснушчатым лицом, с радостно светящимися глазами, в фигуре которого намечался дюжий мужчина. Он готов был работать за троих, одинаково старательно выполняя любое дело. Шура быстро обучился править упряжкой, неутомимо вышагивал по сугробам, был отменно храбр, неприхотлив. Юношеская его застенчивость делу не мешала.