Иду над океаном - [5]

— Пожалуй, вы правы…

Они вышли на площадь. Светлана спросила:

— Вам куда?

— Неужели у вас еще и машина?! — сказал Барышев.

— Нет, машины у меня нет, хотя я очень бы хотела ее иметь. Я спросила потому, что думала посоветовать вам, как добраться. Ведь вы же в гостинице живете?

— Да, я живу в гостинице.

— Простите — Барышев?..

— Да, моя фамилия Барышев.

— Барышев… Вы против машины или против частной собственности?

— Я против обузы.

— Ну и хорошо. А вот и мой троллейбус. Прощайте, Барышев. Спасибо вам…

Светлана протянула ему узкую, но энергичную ладошку. Действительно, подходил троллейбус, почти весь стеклянный. Долго еще потом Барышев не мог понять, отчего он вдруг сказал прямо и резко:

— Не уезжайте.

Она опешила:

— Почему?

— Не уезжайте, и все. Прошу вас.

— Барышев, у вас будет много развлечений сегодня. А я для развлечений не подхожу. Вы еще успеете и в ресторан, и останетесь довольны Москвой…

Она говорила негромко и печально, а он слышал в ее голосе горечь и иронию.

— Дело ваше, — сказал он. — Я не развлечений ищу. Просто еще несколько часов назад меня радовало, что в Москве я один. И все было нормально, пока вот не сунулся сюда…

Светлана помолчала. Троллейбус уже ушел. Шоссе было пустынно. И пустынность его только подчеркивали одиночные машины, что проносились мимо, неся подфарники. Казалось, что где-то в начале шоссе их кто-то ритмично выпускает одну за другой и теперь они так и будут ходить по кругу.

— Хорошо, — вдруг сказала она. — Вы можете проводить меня.

И, когда они пошли рядом, она спросила:

— Так о чем мы будем говорить?

— Можно не говорить, — сказал Барышев.

Они шли медленно и долго. Надвигался вечер, и московское небо было зеленым, щемяще пахли цветы. Этот город умел стряхивать с себя дневную усталость — сверкали, отражая небо, окна, и в зеркальных поверхностях автомобилей скользили полосами отражения огней, неба… Асфальт не нес на себе и тени миллионов следов — словно только что отлитый, он был черным. На звонкой, бездонной зелени неба легко печатались хрупкие конструкции зданий со шпилями. И Москва была наполнена свежими, чистыми, отчетливыми звуками, когда кажется, что каждый звук адресован тебе и что-то обещает. Мерцали лица прохожих, и мерцал грустный профиль большеглазой и высокой Светланы.

Хорошее расположение духа возвращалось к Барышеву. Но он сам предложил это молчание и слов для того, чтобы заговорить, не находил.

— Может быть, я все же сяду в троллейбус? — сказала Светлана, останавливаясь.

— Как хотите, — сказал он.

Она уловила перемену в его настроении и с интересом посмотрела на него.

— Вы уже простили Москве эту неожиданность?

Он засмеялся. И они пошли снова, хотя рядом была троллейбусная остановка. И заговорили о пережитом, но уже спокойно и серьезно.

— Знаете, Барышев, я заканчиваю филологический в МГУ. Ну, не в этом году — на следующий. Мама сейчас в Казахстане. И пробудет там до октября. Я тоже там была. Но у меня прихворнула бабушка. У меня чудесная бабушка — живая история. Участница революции. Из-за бабушки только я и вернулась. А мама — филолог тоже, но она совсем иная. Отца у нас нет. Так мы и живем, три женщины. И все очень разные…

Светлана говорила неторопливо, по-московски мягко, с явным «а». Москва у нее получалась так: «Ма-асква…» И голос ее был радостен Барышеву. Но он сказал сухо:

— У вас готова была оценка, и все же пошли…

— Видите ли, Барышев. Я филолог. Я знаю — это ненадолго, долго так продолжаться не может. Разве можно жить, исповедуя вот это, например: «И я не счастлив оттого, что счастлив, и снова счастлив, что не счастлив я»? Такое несчастливое счастье похоже на умирание.

Теперь Барышев согласился:

— Пожалуй, вы правы.

— Знаете, Барышев, — горячо заговорила она, оборачивая к нему лицо и заглядывая в глаза. — Мне кажется, поэт обязан понимать, что если его появление вызывает припадочное состояние, то что-то плохо, нечестно в его поэзии, в его стихах. Вот у Пушкина есть: «Служенье муз не терпит суеты. Прекрасное должно быть величаво».

— Я помню это, — сказал Барышев. А про себя он подумал: «Вот город! У полковника зять в Египте плотину строит, у Светланы бабушка знаменитая, а сама она в МГУ, на третьем… А если спросить вон у того прохожего в нейлоновой куртке, — окажется авиаконструктором. Здорово!» Ему было и весело и горько: куда он со своими надеждами и величием помыслов рядом со всеми этими людьми и башнями!.. «А все-таки, — озорно подумал он, — у нее бабушка. А маршал, маршал-то разговаривал со мной. Со мной, а не с моей бабушкой».

И вдруг он понял, что ему интересна эта необычная в своей простоте девушка: такую простоту могут позволить себе люди или очень чистые, или независимые. А может быть, только чистые и независимые в одно время.

«У меня же целая неделя впереди!» — вспомнил он и повеселел окончательно.

— Я хотела спросить вас о вас самом. Вы летчик, это я вижу. А…

Барышев прервал ее.

— Я летал на перехватчиках. Служил в самом пекле. А теперь поеду в другое — только там ниже нуля. Вы продолжаете славную историю. А у меня, милая Светлана, нет этой истории. Моя история начинается с меня самого. — Он помолчал и добавил: — Если хотите — и у меня была история. Не очень радостная, может быть. Мне не хочется об этом говорить. Однажды мне пришло в голову, что свою историю я должен когда-нибудь начать сам. Все равно же придется начинать. Так уж чем раньше, тем, возможно, длиннее она окажется. И, возможно, интереснее.