Иду над океаном - [43]

— Ничего не господи, Наталья. Поля не обязана знать, когда у тебя гимнастика. И она правильно говорит тебе — звони. Папы нет, у меня свои дела. Ты хоть поела?

— Да.

— Смотри у меня, — сказала Мария Сергеевна и положила трубку.

Потом вернулся в клинику Меньшенин. Несколько минут просидел он в ординаторской, думая о чем-то и постукивая короткими толстыми пальцами по стеклу. Он не обратил внимания на старшую сестру, когда та неожиданно вбежала, начала что-то говорить Марии Сергеевне, но, увидев Меньшенина, сконфуженно пробормотала:

— Ой, простите… — И исчезла.

— Если у вас нет другого дела, прошу пройти со мной в реанимационную, — сказал, помолчав, Меньшенин.

— Да, я готова… — тихо сказала Мария Сергеевна.

— Лучше бы было прямое переливание. Но это потом, — заметил он, думая уже о больной.

— Хорошо, — согласилась Мария Сергеевна.

Почему-то в присутствии этого человека она замечала то, чего не замечала прежде: что сестра на своем посту сидит спиной к той части отделения, где больше всего палат и где лежат тяжелые больные, что угол перед реанимационной темен и весы там не закрыты чехлом, что каталка, на которой возят в операционную больных, неряшливо заправлена какой-то мятой простыней. Мария Сергеевна заметила еще много разных мелочей, ужаснулась их обилию и с какой-то безнадежностью подумала, что всего этого, видно, не исправить до конца.

Ей было стыдно перед Меньшениным и неловко. А он молчал, и ничто в его облике не говорило, что он видит то же, что и она. Он шагал по коридору, нагнув лысую с громадным лбом голову и держа руки за спиной.

Уже потом Мария Сергеевна узнала о разговоре, состоявшемся у Меньшенина с группой институтских профессоров. Институтское начальство настаивало, сначала осторожно (Меньшенин так же осторожно и дипломатично отказывался), а потом уже категоричнее на том, чтобы студенты и врачи, присутствовавшие на операции Меньшенина, могли наблюдать за больной и дальше, до перевода ее из реанимационной в общую палату. Но Меньшенин настоял на своем, оберегая покой больной, и прибыл в клинику расстроенный. Он понимал, что его поймут не так, как он хотел, и страдал от этого.

Сам не зная отчего, он испытывал какое-то необъяснимое доверие к Марии Сергеевне, и с нею ему было спокойно, и он сознательно не спешил сейчас, потому что чувствовал рядом ее присутствие. У входа в реанимационную он обернулся и только раз поглядел в глаза Марии Сергеевны устало и твердо, как посмотрел бы в глаза мужчине.

Мария Сергеевна вновь почувствовала, как нарастает в ней чувство, которое она называла «это». Но, боже мой, каким непохожим на прежнее оно было! Только теперь она вдруг увидела свою прошлую жизнь в ином свете, и ей еще не до конца, не очень четко, но стало ясно, что жила она прежде какой-то камерной жизнью, не отдавая себя делу до конца, а только присутствуя при том, когда другие отдавали себя медицине целиком. И прошлая жизнь ее показалась ей бледной и мелкой, а по-иному жить она еще не могла.

Они вошли в палату.

Здесь жужжали электроотсосы, и от этого тишина казалась почти непроницаемой. Сестры, их было две, двигались бесшумно. Их глаза над масками были спокойными. И они чем-то напомнили Марии Сергеевне рабочих у станков. Она много раз бывала здесь, и первое впечатление от реанимационной уже давным-давно забылось, она привыкла к этой обстановке. Но сейчас, в присутствии профессора, она и реанимационную палату увидела глазами, свободными от привычки, точно вошла сюда впервые.

Аннушка открыла большие влажные глаза. На маленьком исхудалом, но все же нежном ее лице глаза эти были пронзительными и необычайными. Что-то в них исчезло, словно это была уже другая женщина, а не та Аннушка, которую Мария Сергеевна знала прежде.

— Здравствуй, — сказал Меньшенин.

Аннушка одними глазами показала, что слышит.

— Надо кашлять. Слушай, ты взрослая девочка. Теперь ты будешь жить иначе. Лыжи, коньки, свидания — все у тебя будет. Но теперь твое состояние от тебя самой зависит больше, чем от меня. Ты должна хотеть жить. Пока этого хватит. Кашляй. Ну, слышишь меня, кашляй! Не будет застоя в легких. Знаешь, как это делается? Смотри.

Меньшенин медленно вдохнул и осторожно, но достаточно коротко выдохнул воздух.

Потом он открыл грудь Аннушки и стал слушать, подолгу задерживая фонендоскоп на одном месте.

— Давление? — спросил он.

Мария Сергеевна ответила.

— Хорошо, — сказал Меньшенин. — Как она переносит внутривенное?

— Плазму, кальций — хорошо.

— Поставьте кровь.

— Хорошо.

И вот стало ясно: Аннушка будет жить. Сердце ее билось ровно и уверенно, хорошо перекачивало кровь. Изменился цвет лица — оно не стало еще румяным, но сам этот матовый цвет словно набрал силы, подобрели и успокоились глаза. Анализы на третий день уже говорили в полный голос, что все идет к лучшему. Меньшенин в палате стал бывать реже и не так подолгу, как прежде, но эти минуты он проводил в основном возле Аннушки. Он коротко давал указания, сам писал назначения и уезжал.

Теперь, когда тревога за судьбу больной улеглась, когда многое из того, что успел сделать Меньшенин за время своего пребывания в городе, потускнело и стало казаться обычным, поползли разные слухи и толки. Мария Сергеевна впервые услышала их из уст студента. Группа третьекурсников — у них был перерыв — курила на лестничном марше клиники. Мария Сергеевна возвращалась из рентгенкабинета и услышала лишь обрывок разговора. Высокий, красивый мальчишка с усиками, стряхивая пепел с сигареты, сказал: