Иду над океаном - [38]

— Как ты начинал летать, полковник?

— Я? — словно машинально переспросил Поплавский. — Я летал в сводном полку.

— А я начинал на Азеле… Знаешь это место?

— Знаю, — тихо ответил полковник. — Я знаю об этом.

— Я летал восьмого августа, полковник. Мне и по сей день снится, точно летаю наяву — может, в тысячный раз снится.

Утром в штабе их ожидали подполковник из политотдела, лысеющий с темени, тучный, с цепкими маленькими глазами на добродушном лице, и помощник по комсомолу, капитан в новенькой форме. У него было молодое тонкое лицо, и высок он был, и гибок, и одет так, что ясно становилось при одном взгляде на него: форму свою он носит с наслаждением, как носил бы черный костюм на банкете и спортивную одежду в первомайской колонне, и значок — красная капелька над кармашком тужурки при отсутствии иных отличий и колодок, — все это делало его здесь особенно приметным. Он только что вернулся из Москвы с семинара, был весь еще полон Москвой, и казалось, что и от всей его фигуры веет чем-то столичным.

Подполковник разговаривал сейчас с замполитом полка, майором — полным, простецким малым, который едва сдерживал всем понятную радость: переводился на юг с предоставлением отпуска. Разговаривая, он нет-нет да и поглядывал на сидящего у стены капитана.

Разговор шел негромкий, но гул в кабинете стоял ощутимый.

Собственно, из приехавших сейчас отсутствовали лишь двое — сам генерал и начальник отдела полковник Лобанов.

Подполковник, беседуя с майором, думал о предстоящем разговоре с Поплавским. И уже сейчас он испытывал неловкость оттого, что будет обязан говорить ему неприятные вещи. ЧП не могло быть случайным. В точно отрегулированном организме военного подразделения ЧП — всегда результат чьей-то недоработки. В этом у подполковника сомнений не было. И он считал себя обязанным выяснить, какой это именно участок. Поплавского, как полагал еще вчера подполковник, ожидали неприятные последствия. А после гибели истребителя, судьба пилотов которого пока не известна, положение Поплавского еще более осложнилось.

Погруженный в свои раздумья подполковник не видел, как открылась дверь. Его заставил очнуться молодой вибрирующий голос капитана:

— Товарищи офицеры!

В помещение стремительно вошел генерал Волков и за ним Поплавский.

— Садитесь, товарищи, — на ходу сказал Волков.

Резким движением он распахнул свою куртку, оглядел присутствующих.

— Я думаю, нет нужды полковнику сейчас докладывать обстановку, — сказал Волков. — Все присутствовали на ночных. Ребят ищут: с неба, на суше и на море. Предлагаю товарищам офицерам впредь, до особого распоряжения, действовать согласно полученным ими заданиям. Это все. Вы свободны, товарищи!

Облегченно вздохнув, офицеры один за другим потянулись из кабинета.

Когда они с Поплавским остались одни, Волков снял фуражку и положил ее на стекло, козырек ее мягко клацнул.

Поплавский сказал:

— Через час двадцать вернется Машков — заправляться. Разрешите мне, товарищ генерал, слетать с ним.

Волков, помедлив, ответил:

— Лети, полковник.

— А сейчас я должен сообщить о случившемся Стеше…

Генерал с недоумением поднял на Поплавского глаза:

— Это жена Курашева?

Полковник согласно кивнул. Он опустил руку на телефон, лицо его при этом не изменилось. Снял трубку…

— Стеша, — сказал он. — Это я — Поплавский.

Больше ему ничего говорить и не надо было.

Мужским хриплым голосом Стеша после долгого молчания сказала:

— Я сейчас приеду…

Поплавский не боялся встречи с ней. Но ему самому сейчас было невыносимо горько. Стиснув зубы, он глотнул:

— Нет, не надо приезжать. Мы его найдем. Ты слышишь, Стеша? Найдем. Я позвоню тебе.

Генерал слышал, как на том конце провода положили трубку.

А через десяток минут после звонка к штабу с треском подкатил мотоцикл.

— Приехала, — сказал Поплавский. — Сама приехала.

Он поднялся из-за стола и пошел к выходу.

Полковник не думал, что Стеша умеет водить мотоцикл. И он чуть-чуть усмехнулся, увидев за штакетничком тяжелый курашевский мотоцикл. Люлька была зачехлена, и мотор постукивал на холостом ходу. Зеркальце на руле подрагивало, словно в нем пульсировал свет.

По песчаной дорожке, обложенной белеными кирпичами, шла высокая женщина. Соломенные волосы ее на непокрытой голове были собраны на затылке, и только на висках и спереди их растрепал ветер во время езды. На женщине была кожанка. Поплавский сам не знал, почему он все это видит и отмечает: и то, что она была в брюках, и что на ней высокие сапожки, что лицо ее было каким-то решительным и усталым, а некрашеные губы были сомкнуты так, что даже морщинки легли по углам рта. Она все время, пока шла и потом, когда поднималась по широким деревянным, добела вымытым ступеням, неотрывно смотрела в глаза полковника.

Поплавский хотел начать закуривать, но понял, что опоздал, и протянул ей руку. Стеша машинально, не опуская глаз, подала ему свою. И по ее руке полковник догадался, что когда он звонил ей, она стирала. И все, что делала она после его звонка, он представил себе с такой ясностью, точно делал это он сам.

Она, не признаваясь самой себе, привычно ждала мужа. Уже давно Курашев должен был дать знать о себе. А он молчал. Она нашла себе дело, нагрела воды и стала стирать. А он все молчал. Потом она одела мальчишек и, когда застегивала им пальтишки и напутствовала их не драться и не убегать далеко, заметила вдруг, что пальцы не слушались ее. В доме был телефон, он стоял на тумбочке в коридоре. Вдруг она подумала, что, может, мальчишки сдвинули трубку, но не сразу пошла проверить. Медленно налила в таз воды, замочила белье. Потом уж проверила телефон и стала стирать. И опять ждала. А после звонка полковника вытерла руки о передник, сняла с вешалки курашевскую куртку, в которой тот ездил на рыбалку. Ключ от сарая, где стоял мотоцикл, был здесь же, в кармане. Внизу она еще оглядела двор, хотела увидеть мальчишек, но их во дворе не было. Они не должны были заметить ее. Еще в сарае, точь-в-точь, как это делал сам Курашев, она запустила двигатель, выкатила работающую машину и закрыла сарай. А потом она гнала машину так, что уже ничего не могла видеть. От поселка до аэродрома было не менее десяти километров.