Иду над океаном - [35]

Уснула Мария Сергеевна под утро…

Ольгу разбудила Поля. На дворе начиналось утро, и солнце лишь едва-едва коснулось самых высоких зданий. Все остальное было голубым и синим.

— Вставай, Оленька… Пора… Не то опоздаешь.

Ольга поднялась легко. Решение, что внезапно, но твердо вынесла она, наполняло ее упругостью.

— Мало поспала, голубушка? Может, не пойдешь? Аль опоздай? Я позвоню, скажу, мол, приболела Ольга наша.

— Нет, Поля, нельзя. Понимаешь, девочка, с которой я работаю, вчера отпросилась — с мамой что-то. И никто не придет. Здорово получится?

Ольга говорила это одеваясь, причесываясь, и во рту у нее были приколки.

Утро в отделении для Ольги начиналось с перевязок. Никакой медицинской подготовки у нее не было, когда она пришла сюда впервые. Сначала было тошно от одного вида этих страшных швов на полгруди и от жалости к больным. И она чувствовала у себя под грудью неловкость — там же, где у больного был шрам. Но теперь уже прошло больше года, как она здесь, и Ольге уже не страшно. Она теперь видела и людей, а не одни их раны. Но всякий раз, когда, меняя повязку, причиняла боль, у нее самой болело это место.

Ольга переоделась внизу, в раздевалке, взбежала по лестнице на второй этаж. Пошла в перевязочную, здороваясь с больными и сестрами. Была та пора, когда ночная дежурная смена уже закончила работу, а дневная еще не приступила.

В перевязочной горел свет. Дежурный хирург и две сестры делали перевязку Кулику. Высокий, худой, со впалой грудью, он всегда переносил перевязку твердо и только, бледнея от боли и кривя губы, говорил пошлости. Ему никогда не отвечали и не обижались на него. Когда-то Кулик должен был умереть — его легкое, пробитое отверткой в драке и затампонированное кое-как в районной больнице в бухте Тикси, распадалось. Несколько месяцев назад Минин оперировал его. Как только вскрыл грудную полость — ручьем хлынула кровь. Никакому отсосу было не справиться. Никто не предполагал такого кровотечения. Запасли к операции всего два литра крови.

И тогда Минин хрипло сказал:

— Ребята, немедленно на станцию. Резус минус, вторая «А» — сколько будет. Иначе он умрет.

И за кровью на «санитарке» поехала Ольга. Шофер включил сирену, и «Волга» неслась, как снаряд. На главном перекрестке едва не столкнулись с каким-то частным «Москвичом», в последнее мгновение шофер рванул машину влево, за осевую, а в Ольгином сознании так и остались расширенные от ужаса глаза водителя «Москвича» и его спутницы.

На станции оказалось лишь полтора литра. «Вы что — не понимаете? Где мы вам возьмем столько — резус минус да еще и второй группы?! Заказывать надо».

— Так ведь срочность…

— Нету же! Видите — нет!

— А где можно взять? — помедлив, спросила Ольга.

— Не знаю. Может, у военных, в окружном госпитале.

И тогда Ольга позвонила отцу. Ей было в ту минуту все равно, у кого просить. Для себя или по любому иному поводу она не стала бы ему звонить. Но тут позвонила — через «Марс», через «Озеро», где телефонист-солдат помедлил, прежде чем соединить. Ольга сказала звенящим голосом: «Да что ты там в трубку дышишь — из дома звонят. Звонит дочь генерала Волкова, понятно?» Через минуту она стала сама себе противна. Да и шофер был здесь, все слышал, но только скользнул по ней неопределенным взглядом и стал глядеть в окно.

— Во-первых, — сказал Волков, уже отдав приказание связаться с госпиталем, — не понимаю, при чем тут ты, а во-вторых, так эти вещи не делаются. У вас есть главврач. Или кто-нибудь другой.

— Другие, — резко сказала она, — на операции, а пока я найду главврача, а он свяжется с госпиталем, а госпиталь направит к какому-нибудь генералу, а потом все пойдет обратным ходом — на столе умрет хороший парень, который виноват только в том, что защитил старика от пьяной шпаны!

Она нарочно не назвала его отцом, нарочно говорила таким тоном.

— Мы люди военные, — обиженно сказал генерал. — И привыкли к порядку. И откуда у тебя это сознание превосходства — все, мол, вы бюрократы, а я вот — прогрессивный советский человек?

Генерал не договорил: кто-то ему докладывал там, в кабинете. Ольга хотела что-то ответить ему. Он прервал: «Помолчи». Потом сказал кому-то: «Хорошо. Понял. Спасибо. Можете идти». — Ты вот что, Ольга! У вас там есть машина?

— Да.

— Давай в госпиталь. Кровь есть. Три литра. Тебе повезло: отменена операция одному пилоту. Там тебя ждут. Вот так.

— Спасибо, отец.

— Не за что, — проворчал Волков.

Ольгу в тот же день Минин вызвал в ординаторскую. Он сидел за своим столом в халате, застегнутом на все пуговицы, и курил, держа папироску по-школьнически — в пальцах. «Можешь записать на свой личный счет, Волкова, — сказал он глухим ровным голосом, не глядя на нее. — На свой счет одну человеческую жизнь. Сейчас Кулик в реанимационной. Ему поставили последнюю ампулу. С ней будет — семь литров крови. Так что в нем — твоя кровь. Иди работай. Спасибо…»

…Перевязка только началась. Ольга сказала в маску: «Здравствуйте».

Возле столика с инструментами — он стоял в углу у окна — Рая, наклонясь к Ольге, прошептала:

— Свищ открылся. Кровит и кровит. За ночь — третья перевязка…

Кулик был бледен и смотрел на присутствующих, прищурив свои огромные, всегда синие, а теперь обесцвеченные болью и тоской глаза. Но он умел смотреть как-то очень мужественно. Ольге было знакомо то пронзительное выражение глаз человека, который знает о смертельности своего заболевания и боится смерти. В такие глаза Ольга никогда не могла смотреть. С Куликом иначе.