Иду на задержание! - [8]

— А я ведь, Костя, отдыхной, как говорит моя Галка. Еще трех дней не прошло, как отпускник, — торопливо ввернул Коваленко, отлично понимая, что эти его слова не возымеют на Кошутова ни малейшего действия.

— Бывший отпускник, бывший. И не еще, а уже. Уже три дня прошло, как ты маешься без работы, осунулся даже, бедняга. Будто я не знаю, как ты к дежурному бегаешь узнавать обстановку. Так что исключительно ради твоего душевного спокойствия отзываю тебя из отпуска.

— Пожалел волк кобылу… Знаю, после ОВ такой добрый.

— Ишь, как быстро проинформировался. Да, именно после очередной взбучки я такой и недобрый, Вася. Но эти калзагайские грабежи…

— Раз надо, чего тут. Я это так, для пущей важности. Только вот хлебные карточки надо отоварить. Домашних некого послать. Знаешь ведь, настоящий лазарет у меня. Потому и в отпуск Максимов отпустил.

— Ладно, выкраивай время. Но кража не терпит, вчера заявили. Ну, с кражей проще. Рудковского работа, раскрутим. А вот насчет грабежей дело швах. С пистолетами ходят. У тебя, кажется, что-то уже наклевывалось?

— Цеплялось малость. Думаю, что и Рудковский с ними контачит. Я, как идти в отпуск, Огурееву все передал.

— Знаю. Да только твой Огуреев вчера в Абакан поехал, сигнал есть: Танцор там объявился. Привезет — пару старых краж обязательно спишем. Ну, а тебе здесь придется со свежими разбираться.

Кошутов не сомневался, что Коваленко с присущей ему основательностью возьмется за раскрытие грабежей, знал, что никакой обиды на него этот отзыв из отпуска не может вызвать — не личное здесь дело. И все же он испытывал какое-то беспокойное чувство вины перед товарищем. Пять лет без роздыха, изо дня в день, из ночи в ночь на такой кошмарной работе, как уголовный розыск, нелегко выдержать. Коваленко знал, что называется, наизусть всех местных воров и спекулянтов, и те, отдавая должное его проницательности, предпочитали действовать в соседних городах, а тамошнее ворье, в свою очередь, нет-нет да наезжало в Киселевск и задавало порой милиции такие задачки, от которых ее начинало лихорадить.

В такой обстановке Коваленко чувствовал себя преотлично, удивляя Кошутова своим уверенным спокойствием, за которым ясно проглядывала радость бывалого охотника, напавшего, наконец, на след сильного и хитрого зверя. Тут уж Коваленко был богом, а не простым оперативником.

Кошутов вдруг вспомнил, как Коваленко в позапрошлом году осенью искал скотокрадов. Было их трое. Ночью уводили корову из чьей-нибудь стайки на окраине города и продавали в другом районе или забивали на мясо. А что значит семье остаться в голодное военное время с ребятишками без единственной кормилицы?! Коваленко такую беду собственной кожей чувствовал: у самого четверо мал мала меньше, а зарплата — от силы мешок картошки купишь.

Воров Коваленко все же настиг. Привел их. Сам выглядел хуже бродяги: щетиной зарос до ввалившихся глаз, из телогрейки торчали клочья ваты, от сапог одни голенища остались. Но, как всегда, был весел.

«Представляй, — смеется, — меня, Костя, к награде. Но не за то, что кражи раскрыл, а что казенные голенища не съел». Прикинули потом: двести с лишним километров отмахал по следам шайки.

И сколько таких дел бывало! Что ни говори, а Коваленко первым в отделе заслужил отпуск.

К тому же знал Кошутов, дома у него действительно лазарет: вслед за трехлетней Галкой заболела пятилетняя Тамара, а теперь, простудившись, слегла и жена. За первоклассником Юркой тоже глаз да глаз нужен. Так что не от хорошей жизни пошел в отпуск Коваленко.

Кошутов, чтобы как-то смягчить свое решение об отзыве, сказал примирительно:

— Ладно, Василий. Это тебе последнее задание. Раскроешь грабежи — и месяц гуляй. Что бы ни случилось, не буду дергать.

— Последняя у попа жена, — махнул рукой Коваленко, — ты осторожней с обещаниями. Лучше скажи, с кем поеду Рудковского брать.

*

Поехали они втроем: Коваленко, участковый Бабаев и милиционер Трунов. Дрожки неторопливо бежали по малонаезженной, недавно просохшей улице, и не во власти взявшего вожжи Трунова было убыстрить их бег: старый милицейский мерин, за вредный и непутевый свой норов прозванный Оглоедом, имел одну лишь скорость, которую не могли изменить никакие понукания и физические воздействия. Впрочем, никто из троих и не хотел ехать быстрее. Майское солнце, уже клонившееся к терриконам, было таким приветливо теплым, что начисто забывалась казавшаяся бесконечной первая послевоенная зима, и Оглоед вроде выглядел вполне приличной и благонравной животиной, и кривая улочка будто выпрямилась. И не хотелось думать о наглом воре Рудковском.

Рудковский в это время не только не радовался весне, но и вообще не глядел на белый свет. Пьяный, он спал у себя в избенке на полу возле тазика, вокруг которого устроились еще двое мужиков. Они, с трудом повернув головы, тупо глянули на вошедших и, не изменив позы, снова задумчиво уставились на тазик. Один из них неверной рукой потянулся к тазу с алюминиевой кружкой. Чуть подальше у большого узла с одеждой лежал молодой черноволосый парень. В комнате стоял рвотный запах самогонного перегара, махорочного дыма и немытых пропотевших тел.