Идолов не кантовать - [3]
Томиться предстояло до утра. Молодец выбрал удобную позу и, склонив на спинку голову, прикрыл глаза.
Заснуть ему мешал неопрятного вида старичок, явно претендовавший на тоже место. Старик маячил взад-вперед и, как бы невзначай цепляясь за ботинки почивающего молодца, сварливо ворчал:
— Клюшки расставляют тут всякие… Нормальным людям проходу нету. Эхма, бездельников развелось.
Бездельник лениво открыл один глаз и беззлобно пригрозил:
— Мужчина, будете нарушать общественную дисциплину — арестую.
— Брешешь ты все. Никуда ты меня не арестуешь, — отозвался старик и расположившись прямо на полу, принялся мостить из своих пожитков подобие подушки. При этом его узел подозрительно постукивал о кафель, издавая глухой металлический звук.
— Э, а ты, часом, не террорист, мужик? — спросил скучающий молодец. — А то мне выспаться надо.
— Не-а, не террорист, — признался старик, старательно произнося трудное слово. — Я бомж. Бомж Бруевич.
— Кто?
— Без определенного места жительства Бруевич. А ты кто будешь?
— Сомж Мамай, — представился молодой человек.
— Чего?
— С определенным местом жительства Потап Мамай.
— А, не слыхал, — откровенно сказал старик, скручивая козью ножку. — Значит, ничего живешь? А меня вот не сажают. Третью зиму маюсь, в тюрьму по-человечьи посадить не могут.
— Воровать пробовал? — участливо спросил Потап.
— А как же! Только щас на копейку украдешь, а морду набьют на целый рубель.
— Потерпевшие бьют?
— Какие там потерпевшие! — горестно отмахнулся Бруевич. — Воры ж и бьют. Воров щас больше, чем потерпевших, понимаешь.
— А президента материть пробовал?
— Кто ж за это посадит!
Мамай задумчиво посмотрел на огромную пыльную люстру.
— Ничего, — проговорил он, — ничего, когда я стану президентом — приходи, помогу.
— Чем же ты мне поможешь?
— В тюрьму посажу.
— Вот спасибо, — поблагодарил бомж, укладываясь, — приду.
— А пока жениться тебе надо, фиктивно. Чтоб прописка была. Прописка будет — тогда посадят.
— Это верно. Меня первый раз с пропиской сажали.
Помолчали.
— И за что ж ты срок мотал? — полюбопытствовал Потап с настороженностью, какую обычно испытывают люди несудимые к судимым.
Старик подложил под голову свой картуз и охотно ответил:
— Статья двести двадцать четыре-прим, а вторая ходка — по двести четырнадцатой.
— Занятие бродяжничеством или попрошайничеством либо ведение иного паразитического образа жизни — от одного года до двух лет, — быстро проговорил Потап Мамай, проявив тем самым недюжинные познания Уголовного кодекса. — А вот двести двадцать четыре-прим что-то не вспомню.
— Незаконное занятие каратэ, — подсказал Бруевич, — до двух лет.
— Да ну! Чтоб за такое сажали!
— А отчего бы и нет? Раз есть статья — значит, кому-то надо по ней сидеть.
— Так ты, значит, каратист? — спросил Мамай, не скрывая сарказма.
— Конечно ж, каратист, — подумав, рассудил бомж, — зазря ж не посадят. Но теперь я с этим делом завязал. А вообще-то я бомж. А ты тут проездом или по делу?
— Проездом по делу, — сказал Потап, потеряв интерес к беседе. — Родственника одного ищу. Спать давай.
Спрятав лицо в воротник, будущий президент вскоре уснул. Старик еще долго ворочался в углу, тайком курил и размышлял о прописке и связанных с ней приятных последствиях.
Свистнув, восьмичасовая электричка унеслась в сторону областного центра. Мамай открыл глаза, потянулся и, переступив через спящего Бруевича, бодро направился к выходу. На перроне он обратил особое внимание на памятник Ленину, придирчиво осмотрел его со всех боков и, явно удовлетворенный, ринулся в город.
Дальнейший маршрут Потапа пролегал по главной улице — 42 года Октября. Миновав универмаг, управление смешторга и УТОС, он интенсивно завертел головой в поисках гостиницы.
Обычно подобным заведениям дают название либо самого райцентра, либо нарекают их "Родиной". С одной стороны, такие вывески свидетельствуют о патриотизме местных властей, с другой — позволяют скрыть их политические склонности.
После недолгих блужданий пытливое око экскурсанта остановилось на двухэтажном доме с треснувшей трубой, на крыше которого громоздились четыре первые буквы слова "Родина". Фанерные "н" и "а", очевидно, реставрировались.
Мамай огляделся, вошел вовнутрь и на короткое время задержался в темном подъезде. Когда он появился в холле, в облике его произошли некоторые изменения. Студенческое пальто было распахнуто, и грудь Потапа приятно освежала довольно белая рубашка, украшенная галстуком-бабочкой. Правая рука облачилась в белую перчатку. Перчатка была размера на два меньше руки, и пальцы в ней неуклюже топырились, не имея никакой возможности сгибаться. На торчащем вверх мизинце красовался медный перстень с фальшивым брильянтом. На левой руке гостя не было ничего, и ее приходилось прятать в кармане.
Решительным шагом Потап Мамай надвигался на стойку администратора.
За стеклом сидела толстая девица в оглушительно красной кофте. Девица вязала.
— Минутку внимания, — деликатно обратился к ней посетитель. — Сударыня, в этом приюте имеются приличные апартаменты?
