Идеи в масках - [13]

— Это даже обидно, то, что вы говорите, если вы хотите знать, пан Игнат.

— Что уж нам с вами обижаться? Несомненно, что я умру здесь, в этом вашем склепе. Я постараюсь оставить вам несколько рублей на похороны. А что касается всех этих сокровищ… Да, сокровищ, пан Дзюбецкий: это сокровища, это клад, — вам нечего показывать гнилые зубы, потому что я хорошо знаю, что вы все это сожжете в печке… Вы сожжете в печке моего «Улисса», мое «Воскресение», мое «Завещание Предков Внукам», мои думки, мои мазурки. И я очень рад. Потому что, таким образом, от моих произведений все-таки кому-то будет теплее. Ха — ха — ха!.. Пани Адель погреет у огня свои ножки. Ведь у нее же всегда худые башмаки… Вот какой кашель! В настоящем гробу так не кашляют. Я писал свою Мазурку, опус 34, и тогда первый раз на бумагу хлынула кровь. Я оставил залитые ею строки, а потом дальше писал Мазурку. Это кровью писано, пан Дзюбецкий. Уж у меня и тогда не было инструмента. Так писал, играл на собственных нервах. Сожгите, сожгите все это. Я от времени до времени посылал так — называемым знатокам. У людей теперь каменные души.

Кто-то постучал в дверь:

— Папа, принесли телеграмму для Игнатия Яковлевича.

— Телеграмму? Телеграмму для меня? Что за смешные вещи рассказываете вы, пани Адель? У нас скоро будет светлый праздник, но на всем свете нет человека, который поздравил бы с ним Игнатия Лощинского. Но, впрочем, дайте сюда эту телеграмму… Ха — ха — ха: «Ковно. Музыкальное училище Зейдель». Да ведь это же семь лет тому назад, что я ушел оттуда. Это трогательно все-таки: Сара Эмануиловна послала телеграмму в консерваторию в Варшаву. Я действительно говорил ей, уезжая, будто буду работать в консерватории. Я говорил это в отчаянии; я и не был в Варшаве, Все-таки мои ноты чему-нибудь послужили. Вот, оказывается, там знали мой адрес, и телеграмма дошла.

— Эго телеграмма с оплаченным ответом.

— Да, она с оплаченным ответом. Теперь надо ее распечатать и прочитать. Вы смеетесь, что у меня так прыгают руки. Но я никогда не получал телеграмм. Глаза у меня слабы, а ваша лампа ни к чорту не годится. Что? Вы прочтете? Покорно благодарю. Нет, я прочту сам. «Дорогой маэстро»… Вот это уже совсем смешно. Я прочитал два слова, и слезы мне мешают. Это совсем смешно.

«Дорогой маэстро, краковское музыкальное общество выбрало для пасхального концерта вашу ораторию „Воскресение“, имевшуюся у нас в рукописи. Просим сообщить точный адрес. Необходимо присутствие. Деньги на дорогу телеграфируем».

Смертельно бледный Лощинский долго смотрел на телеграмму, в то время как ахали Адель и ее отец. Потом он откинулся на спинку своего дрянного мягкого кресла. Из его закрытых глаз по тощим щекам катились слезы.

— Вам нехорошо, Игнатий Яковлевич? — спросила Адель.

— Разве мне может быть теперь нехорошо?

II.

— Вот это я понимаю! Вы знаете, достоуважаемый пан Дзюбецкий, сколько они мне прислали денег? Они прислали мне триста рублей. Но с этим можно объехать вокруг света! И они пишут мне, что берлинское издательство Кусевицкоаго… Не кто-нибудь, а Кусевицкий, первый виртуоз на контрабасе и знаменитый дирижер, предлагает мне продать ему все мои творения. Это значит, что я теперь Крез. Это значит, что мы едем все в Краков. И вы, и Адель. Что? Возражения? Нет, теперь я сам кто-нибудь, и мои слова значат что-нибудь. Чтобы я допустил ваше отсутствие на первом концерте, где будет впервые исполняться мое творение? Одного я боюсь ужасно, как бы нам не опоздать. Надо ехать сегодня. Я хотел заказать себе платье, но я куплю готовое. Не надо, чтобы бросалась в глаза моя бедность. Подумают, что я хочу кого-то разжалобить… А говорят, что не бывает чудес! Это — чудо!

III.

В огромной зале оперного театра было совсем темно. Публики не было слышно. Она присмирела. Ей было страшно. На залитой огнями сцене стройная фигура дирижера царила над сотней музыкантов, но их не было видно. Казалось, что их не видно потому, что тут кто-то умирал. Кто-то, для всех страшно важный, нужный и дорогой. Может быть, это угасало солнце? Может быть, это оно замирало и вспыхивало как потухающая лампа, каждый раз конвульсивнее и слабее и, может быть, это холодеющий и пустеющий мир сдержанно рыдает, боясь громким плачем сократить роковые минуты? Или, может быть, это умирает Бог и покидает все живое, разумное и страдающее в жертву слепой, безжалостной машине? И все живое, разумное и страдающее — испуганное, трепещущее шепчет, ропщет, умоляет что-то неумолимое?

Дирижер поднял руку, как — будто сведенную судорогой, и оркестр замолк.

— Нет, Он не умер еще… Еще есть искорка жизни. Вот… Вот… Теперь уже конец, — говорит Лощинский. — Теперь Его будут хоронить. Вот это его друзья.

Да, это друзья. Какие они слабые, какие заброшенные; они идут, припадая, колеблющейся стопой. Они останавливаются иногда, заламывают руки. Иные закутывают себе голову, иные падают на землю. Потом опять идут. Сирые, убитые, отчаявшиеся, не только за него страдающие, но за себя, устрашенные перспективой беспомощности, безвыходными длинными путями, безнадежно стелющимися впереди.

А это кто же визгливо хохочет, кто это невыносимо, невыразимо наглый? Кто это сатанински свищет? Кто попирает, кто грубо кричит угрозы и вновь хохочет, бросает издевательства, пинает ногой, хлещет?