Идеи в масках - [12]

Приор с минуту смотрел на мирянина не-то с насмешкой, не-то с презрительной жалостью.

Наконец, он заговорил, с явно притворным негодованием, — он был в праздничном настроении, сердиться серьезно ему и не хотелось, и казалось неуместным.

— Так ты не можешь радоваться, многогрешная мазилка.

Мирянин беспомощно и покорно развел руками, не поднимая глаз.

— Твое сердце не прыгает под удары рождественских колоколов? Для тебя не горит в небесах вифлеемская звезда? Ты не устремляешься всем помышлением к новорожденному свету?

— Преподобный отец, Спаситель родился полторы тысячи лет тому назад, но где спасение? Я вижу вокруг потоп греха, мерзости и муки, смерти и вражды. Преподобный отец, все, что рождается, осуждено на страдание, низости, борьбу и умирание. Ваши колокола не заглушают скорбного стона, которым полны мои уши. Простите, если я смею так говорить…

— Разве не говорил ты мне этого уже десятки раз, негодный пачкун?

— Свидетельство, что вы не разу не ответили мне, преподобный отец, — с живостью возразил мирянин.

— Я не ответил ему? Я не ответил ему? Да неужели ты думаешь, злосчастный Сандро, что твои вопросы новы и могут смутить христианскую мудрость? Неужели ты думаешь, что мне недостаточно было бы взять в монастырской библиотеке любой фолиант с творениями любого отца церкви, чтобы засыпать тебя золотыми

[страницы 57-61 пропущены]

изостлавшуюся у их ног и еще полную огней, похожую на потухающий костер. Темной громадой высилась Санта Мария дель Фиорэ, купол Брунелески исполинской круглой тенью рисовался на жарком фоне мигающих огней, на стройной кампанеле Джотто горели в честь Родившегося большие огни и такие же пламенели на башне Синьории.

— Вот что выстроили люди! — торжественно сказал старик. — Но это еще ничто в сравнении с тем, что они построят. Истинно говорю тебе, даже Немврод не смел мечтать о том, что шутя построят его дальние потомки. И, может быть, случайно рожденный человек, раздувший случайную искру мысли и жизни, продиктует стихиям свою светлую, разумную волю, Может быть, он победит тьму и страдания, и наступит мир в человеках, и в великий порядок небес внесется победоносный смысл.

Старик поднял руку к светилам, и продолжал:

— И там, и там, во многих и многих мирах, вероятно, идет святая борьба, и всюду страдают и трудятся.

— Но ведь это ужасно!

— Быть может, победят!

— Но кто оплатит страдания?

— А кому ты станешь жаловаться? И на кого? Случаю на случай? Впрочем, природа, хотя и бессмысленна, но не только богата, а и не так уж несправедлива, и если ты не хочешь принять ее случайный дар, — умри, она не вынуждает тебя жить!

[страница 63 пропущена]

когда из широко раскрытой двери пахнуло холодом, он поднял голову и сердито крикнул:

— Затворите же дверь, вы мне простудите его!

Сандро быстро затворил двери.

— Что вам нужно, мессере? — спросила женщина, повернув к нему голову, но не разгибая спины.

Сандро беспомощно оглянулся на спутника. Его не было.

— Я пришел… — забормотал художник, — я пришел… поклониться новорожденному.

И, подойдя к колыбели, он, нагнулся, и, разглядев крепкий кулачок, торчавший из-под тряпья, бережно и благоговейно поцеловал его.

Воскресение

I.

— Положим, я еще не оглох, как Бетховен, и не ослеп, как Гомер, но к этому близко, и я не знаю, мучили ли их такие невралгии? В сущности, я хуже, чем умер, потому что мертвые, наверно, не страдают, а я страдаю… Страдаю как морально, так и Физически, пан Дзюбецкий. Страдаю оттого, что распадается мое тело, и оттого, что распался мой дух, мой творческий дух. И еще оттого страдаю я, что на всем белом свете нет никого, кто бы меня знал… Забытый мертвец, пан Дзюбецкий, — вот, что я такое. А предо мною лежат скелеты моих, сгнивших еще раньше меня, детей, — моих надежд, пан Михаил.

— Ну, не надо все про печальное, — расскажите, лучше что-нибудь хорошенькое: у всякого человека было что-нибудь хорошенькое.

— Рассказывать? Зачем вам рассказывать? Чтобы развлечь вас? Вот вы ничего не читаете, а я читал не так давно драму, она мне очень напомнила меня и вас… Да. В этой драме есть золотой Наполеон. Такой человек… Он хотел добыть много — много золота, спящего в земле.

Хотел пустить его целой рекой в человеческие карманы. Думал, что это будет хорошо. А на самом деле только сам разорился. И еще, по дороге, убил свою любовь. Свое сердце принес в жертву идолу. Так мы всегда делаем. Все большие души. Но одних судьба награждает хоть славою и сознанием, что они что-то сделали для так-называемого человечества, а у других и этого нет. У меня, например. Так вот Боркман, герой той драмы, ходит как волк у себя в кабинете. Хорошо еще, что у него есть кабинет, а не конура, какую вы сдаете мне за семь рублей, пан Дзюбецкий. Потому что это же могила, любезный мой, а не комната… Так о чем это я… Боюсь, что у меня опять начнется невралгия. Это мой ад. Я умер — и это мой ад. За что только? Но об этом не приходится спрашивать. Разве на свете есть справедливость по сю или по ту сторону?.. Я, кажется, рассказывал вам о драме? Ага. Так вот, к Боркману приходит один писаришка, и они жалуются друг другу, а, говоря от сердца, им друг на друга вполне наплевать. Вот так и мы с вами. Очень вам интересна музыка! Очень вам интересно знать про мою оперу и про мои оратории и что я умираю без пианино, и про то, что у людей уши стали каменные! Вам совсем про другое интересно услышать. Вы все думаете, как бы вам выдать замуж Адель и свести концы с концами. Вы приходите ко мне, потому что у меня, все-таки есть чай.