Идеальный советский писатель - [8]

Был ли он талантлив? Об этом трудно судить. Законы и критерии «своевременной литературы» на­столько отличаются от критериев литературы вообще, что нет возможности сравнивать их между собой, как невозможно сравнивать рисунок на папиросной ко­робке с полотнами Рембрандта. У них разное назна­чение, разная судьба. Сочиненные в пору холодной войны пьесы «Чужая тень» и «Русский вопрос» нельзя исследовать по законам драматургии уже по одному тому, что сам автор не рассматривал их с этой точки зрения. То же самое можно сказать и о многих сбор­никах симоновских стихов и в том числе томике «Дру­зья и враги». Последний имеет несравненно большее отношение к дипломатическим нотам и газетным шпилькам эпохи Сталина и Трумена, нежели к сфере, где обитают поэтические музы.

О военных романах Симонова будущим литерату­роведам говорить будет еще труднее.

Константин Михайлович романы свои не писал. Он наговаривал текст на пленку, затем сотни и тысячи метров пленки передавал своему то ли литературному секретарю, то ли соавтору Евгению Воробьеву. Во­робьев, очень средний московский литератор, имел полномочия делать из этой болтовни готовые лите­ратурные произведения. Несколько моих знакомых вынуждены были редактировать эти рукописи. Они рассказывали, что в наговоренном на пленку тексте концы то и дело не сходились с концами, сюжет рвал­ся и расползался, белокурые герои к концу книги начи­нали кивать смоляными чубами, а мягкие козловые сапожки на ногах героини вдруг ни с того ни с сего на­чинали грубо скрипеть и стучать каблуками. В тех случаях, когда редакторы обращались по этому пово­ду с недоуменными вопросами, Симонов отделывался короткой фразой: «Спросите Воробьева!» Воробьев ворожил над чубами и сапогами, что-то выстригал, что-то вставлял, и все шло в типографию, где раз­множалось в миллионах экземпляров. Я как-то не ви­жу смысла анализировать такого рода синтетическую литературу...

Впрочем, оговорюсь: беда военных романов Си­монова вовсе не в том, что их наговаривал на пленку один, а писал другой. В конце концов, это романы его, и только он несет за них ответственность. Не­поправимая же беда этих книг в том, что у автора нет сколько-нибудь четкого нравственного подхода к опи­сываемым событиям. Можно придумать завязку, кульминацию сюжета и развязку, но невозможно ими­тировать авторскую совесть, подлинное авторское чувство. Без совести же нет литературы. Без нее меж­ду книгой и читателем не пробегает искры истинного доверия. В то время как белорусский писатель Василь Быков каждой строкой своей открывает читателю трагическую правду войны, Симонов по сути равно­душен к трагедии прошлого. Он только царапает, бе­редит воспоминаниями ноющие раны старых воинов, делает вид, что понимает тоску и обиду своих читате­лей, намекает, что как писатель сочувствует им. Кое- кто из живущих в провинции старых солдат еще клю­ет на лже-сочувствие, но уже сейчас видно, что книги эти не намного переживут своего автора. Что же до симоновских опубликованных дневников, то отсут­ствие искренности убивает их полностью. Знакомая редакторша, вынужденная читать эти «Дневники» по долгу службы, однажды со вздохом процитировала мне строку из чьих-то стихов: «Знать столько слов и все для лжи!..»

Симонов любил говорить о своей особой верности военной теме. Он десятилетиями цеплялся за эту тему, громоздил продолжения и ответвления своих романов. Но ни привязанности, ни любви во всем этом не было. Был расчет.

Автор военных полотен в отличие от своего кол­леги, пишущего на современные темы, свободен от тяжелой необходимости как-то объяснять современни­кам уродливый мир послесталинской эпохи. Он может сделать вид, что за тридцать с лишним лет в стране вообще не произошло ничего сколько-нибудь значи­тельного. Это очень удобная позиция, которая надеж­но укрывает писателя от глаз надзирающих над лите­ратурой чиновников. Военная тема позволяла Кон­стантину Симонову последние тридцать пять лет безо всяких забот общаться со своими читателями и изда­телями.

Военная тема в Советском Союзе всегда свое­временна, она является даже основой «своевре­менной» литературы. Она самая выгодная, самая обильно кормящая. Впрочем, тот, кто владеет мастер­ством сочинения «своевременных» книг, всегда сыт. У этого типа деятельности есть лишь один недостаток: такая служба убивает душу и талант. Писатель, даже самый малоодаренный, в общем-то, как правило, лю­бит свой народ. И подлинное искусство отличает от подделки. Но несколько раз в жизни мне случалось видеть коллег, откровенно равнодушных к писатель­скому делу. И это всегда были мастера своевре­менной литературы.

Одного из них я встретил в коридоре подмосков­ного Дома творчества. Время было обеденное. Знаме­нитый детский писатель, выйдя из своей комнаты в тапочках и мятых пижамных штанах, брел по направ­лению к столовой. Перед лестницей, ведущей в ниж­ний этаж, он остановился, потянулся всем своим рано разжиревшим телом и произнес с тоской в голосе: «Скучища какая... Как они мне надоели, эти мои дет­ки...» Речь шла не о детях писателя, а о его литера­турных героях, сельских мальчиках и девочках. За по­вести о пионерах-колхозниках мой коллега получил в начале 50-х годов Сталинскую премию. Сочинения его были тошнотворно неправдоподобны, и сам он не хуже других знал это, ненавидел и прославивших его героев и самую свою профессию-кормилицу. Опусто­шенный, несчастный, он даже не скрывал, что видит в писательском деле только заработок.