Идеалист - [42]

Магнат не без любопытства посмотрел на меня. Злобная пелена в его глазах растаяла, и взгляд снова сделался ироничным и уверенным.

– Ладно, извини. Постарайся понять меня: я, мягко выражаясь, не испытываю к тебе дружеских чувств. Если бы не пропала Маша, этого разговора вообще бы никогда не состоялось. От тебя сейчас зависит судьба моей жены, и я просто вынужден... В общем, пойми – мне нет нужды лупить тебя в гостинице, это смехотворно. Мы сейчас разбираемся, кому это выгодно. Возможно, это какие-то хитрые козни этого грязного пидора Пономаренко. Ты ведь знаешь, что мы с ним враги?

– Слышал, – кивнул я. – Но без подробностей.

– Подробности самые обычные: когда меня нагнули в Москве, он, пользуясь своей структурой, пытался отжать у меня часть местного бизнеса. И у него это почти получилось. Но я вовремя оправился и нажал на нужные рычаги. Разумеется, этот дырявый обломался. Ну, и были еще всякого рода действия с обеих сторон. А недавно я перекрыл ему выход на первое лицо, и он не получил генерала, хотя рвал перед Майданом жопу именно в надежде на следующее звание. Так что он трупом ляжет, но не упустит возможности мне нагадить. Кстати, это его люди подбросили мне материалы про тебя и Машу, – Третьяченко скрипнул зубами.

– Вот козел. А мне говорил...

– Да ты-то для него кто? Что для него можешь значить ты, да хоть миллион таких, как ты? Ты, повторяю, просто муха, которая, благодаря своим мелким размерам, чудом проскочила между двумя жерновами. То есть, – поправился он, – пока проскакивает. Везунчик ты, журналист Репин.

Я молчал. Со своей точки зрения Третьяченко кругом прав. Во всей этой большой заварухе я не более, чем винтик. Даже меньше: винтик-то хотя бы несет какую-то конструктивную функцию, а я? Получается, что я болтаюсь под ногами у делового человека, да еще из-за меня ему наставили рога. Это с одной стороны. С другой – Третьяченко преступник. Самый настоящий, по вине которого на стройках гибнут люди, которых потом вышвыривают на помойку, как собак.

Я прошел к бару и налил себе еще. Третьяченко жестом дал понять, что присоединяется.

– Артемий Андреевич, – я снова расположился в кресле и закурил. – А сами-то вот как вы думаете, нормально это? Ну, я имею в виду ту мою заметку, про ваши объекты... Люди ведь гибли!

Третьяченко на это только недоуменно пожал плечами.

– Отстань от меня со всякой ерундой, будь любезен. – Алкоголь подействовал на него как-то очеловечивающе, что ли. Он расслабился, и в глазах промелькнуло что-то вроде тоски. – Меня сейчас куда больше волнует Маша.

Внутри у меня кольнуло. Надо же, какое совпадение.

– Ты даже не представляешь, – продолжал он терзать мне нервы, – сколько она для меня значит. Я ведь ее из такой задницы вытащил... Она вообще была никто!

Он допил стакан залпом, налил еще, и снова выпил. Что-то слишком быстро он пьянеет, для полковника-то разведки, подумалось мне. Собрав волю в кулак, я решил не обращать внимания на его эскапады в адрес Маши. Не драться же мне с ним, в самом деле!

– Ну, вот что? – он пьяно качнулся вперед и вперил в меня мутнеющий взор. – Что им, блядь, еще надо? А особенно в ситуации, когда и так всё дают. И даже больше, чем они способны переварить. Когда решают все их проблемы на подлете. Когда они их даже заметить не всегда успевают. Когда из них на ровном месте делают конфетку, мадонну, божество, да просто любимую – нужное подчеркнуть. Суки тупые. Ты ведь, тупая сука, еще вчера мерзла по утрам на автобусных остановках. А сегодня уже орешь матом на моего водителя. Который теперь живет в машине – моей, у подъезда – твоего. Ты ведь только вчера радовалась унылому огрызку из магазина бижутерии, который подарил тебе тот мудак, сокурсник этот сраный... Потому что ты в принципе-то так, хуйня с района, просто я нарисовал тебя себе сам. И не только себе, кстати... А сегодня ты воротишь морду от жемчужного ошейника «Микимото» и наставляешь мне рога с каким-то нищим уродом! Ведь завтра, когда мне надоест твое блядство и я тебя выкину, ты снова начнешь радоваться огрызку!

Третьяченку несло. Я молча сидел, не отрывая взгляда от его лица. Правая щека его дергалась, на виске пульсировала вена.

– Почему, – в его голосе звучало неподдельное отчаяние, – почему мужчины всегда меряют мир по себе? Почему они все равно держат женщин за равных? Кончится ли это когда-нибудь вообще? И чем, кстати? А я становлюсь старым. И скольким же, блядь, достойным женщинам я еще испорчу жизнь и поломаю психику! Просто потому, что ты охуела. Замкнутый круг, блядь!.. Что ты на меня вылупился?

– Артемий Андреевич, – изо всех сил сдерживая ехидные интонации, осторожно начал я, – а что же вам мешало найти достойную женщину своего круга?

– Да потому, – он снова потянулся к бутылке, – что нынче каждый хрен с бугра – Пигмалион, блядь, не меньше! Примитивные комплексы. Вчера жрал говно и жил в хрущевке, а сегодня, блядь, пупок невпиздный, всех нагну и раскурочу, и любая девка будет моя. А в конце-то концов всё равно выбираешь себе такое же говно, как и сам. Потом еще, блядь, на что-то жалуешься. А с чего бы вдруг? Ведь ты говно. Почему ты уверен, что выбранная тобой, говном, баба вдруг окажется не говном? Как ты, блядь, смеешь на это надеяться?