Ида - [6]

Однако эта гимнастика без удовольствия стоит большего, чем подлинная любовь…

Поворачивая голову к закрытым ставням, она видит лужайку, освещенную пурпурным солнечным светом. Она оттягивает момент, когда, чтобы заснуть, ей придется принять порошок веронала, предусмотрительно положенный на ночной столик.

— Осторожно, — предупреждает врач.

Сердцем, скажем… шестидесятилетнего возраста, которое получает каждый вечер такие нагрузки, не управляют с помощью веронала… Тем не менее за последний месяц она удвоила, а затем и утроила дозу. Но ведь без сна морщины вернутся еще быстрее. Машинально она касается шерстяных полосок, которые стягивают ее лоб, разглаживая их легким, нервным движением. Любовь… В ее ушах звучат забытые имена, в темноте возникают лица, которые исчезнут с наступлениям дня…

О ней говорят:

— Эта женщина никогда не любила, она лишь пользовалась мужчинами…

Это верно…

— Нет, я совсем не «славная девочка», — вдруг шепчет она в диком порыве, и давно забытым движением хочет вскинуть голову, но ее вовремя останавливает мысль о ее шевелюре («Вашими волосами нужно трясти как можно меньше, они сухие и ломкие…»). Она вспоминает о юноше, который покончил с собой из-за нее (какая прекрасная бесплатная реклама!); когда его обнаружили, он был распростерт около нее, было это в Антибе.

— Ах, какая мизансцена!.. Это стройное белое тело на террасе, залитой лунным светом, и струйка крови, стекающая на мраморные плиты… И какое триумфальное открытие сезона после этого!.. (Но, положа руку на сердце, покончил ли он с собой из-за любви?.. Он был под воздействием кокаина, а в тот день и вообще в полном безумии.)

Несомненно, ее любили. Она умела удерживать мужчин (ее первый, Габриэль Клайв, научил ее управлять их переменчивыми и туманными желаниями…). Многие другие были привязаны к ней, потому что она льстила их самолюбию, и не требовали большего. Этим она не давала ничего иного… Из темноты проступают некоторые лица, которые вызывают у нее большее удовольствие и тайную нежность. Но у нее нет никаких иллюзий… То, что она ценит в них, — это свою молодость.

— Так значит, я никогда не любила? — спрашивает она себя в очередной раз. — Нет. Решительно нет. Что для меня любовь?.. То, что мне надо, то, что я ценю, то, что мне нравится, — это любовь толпы, темнота, желание, это приглушенный шепот, который поднимается в зале, когда я появляюсь, это анонимное вожделение… Как я все это обожаю… Потерять это?.. Нет, лучше умереть… Но чтобы это сохранить, надо оставаться красивой, свежей, молодой… Не нужно больше ни думать, ни вспоминать, не нужно ничего ожидать, ни о чем сожалеть, ничего бояться…

Она закрывает глаза и изо всех сил сдерживает нервный тик у краешка глаза. Как волшебное заклинание она повторяет десять, пятнадцать, сто раз подряд:

— Я спокойна. Я молода. Я красива. Я хочу спать. Я сплю.

Наконец она засыпает.

Осень.

Последние вечерние репетиции.

Зал погружен во тьму. Слегка освещен лишь партер. Слышны хрустальные переливы настраиваемых флейт. Невидимые руки регулируют свет. Золотые пучки, голубые лучи дрожат и исчезают.

На пустой сцене обнаженная танцовщица, Синтия, совершает свои выверенные телодвижения.

— А эта девочка очень хороша, — произносит Ида Сконин.

Затем:

— Но судя по тому, в каком темпе все это происходит, до моего номера, кажется, очередь дойдет только утром.

Она произносит это достаточно громко, и все замирают, почтительно вопрошая ее взглядом. Она устало поводит рукой, подавая знак Синтии, которая останавливается, как и все:

— Продолжай, не беспокойся, милочка…

Синтия — белокожая блондинка из Чикаго, where beauty is cheap. У нее продолговатые зеленые глаза, алые скулы на белом как мел, твердом и блестящем лице, квадратная челюсть, сверкающие зубы. Ее худое подвижное тело с удлиненными, тонкими конечностями напоминает стальной механизм.

— Она не так уж красива, — думает Ида. — Я же с моим шиком, репутацией, драгоценностями…

Она ощущает себя неуклюже и скованно. Она сидит в ложе одна.

Она отослала друзей и обожателей. Она держит спину совершенно прямо, неподвижно, чувствуя на себе взгляды, которые в темноте ищут и узнают ее и ее соболиную шубку. (Соболиную, чтобы говорили: «В таком возрасте — и не бояться носить белое, она удивительна!»)

В зале много народа.

— На рабочую репетицию опять пригласили столько же народу, как на генеральную… Но делать нечего, все в неистовстве.

Она очень устала. Скоро три часа утра. Перед ней поставили холодное куриное крылышко и бокал шампанского. Она рассеянно пьет мелкими глотками. Вдыхает знакомый теплый запах пыли. Если бы здесь не было всех этих людей, она бы задремала и отдохнула бы лучше, чем у себя дома. Она забивается в лунки своего театра, как зверь в свою нору.

Она почти засыпает, однако продолжает высоко держать голову — железная привычка не позволяет расслабиться. Время от времени она резко сбрасывает с себя оцепенение, еще больше выпрямляется, протягивает руку для поцелуя одной из теней, скользящей меж кресел, улыбается, шепчет:

— Здравствуйте, здравствуйте, мой милый…

— Ах, как мило с вашей стороны было прийти…