Иафет в поисках отца - [6]

Нередко повторение подобных вопросов заставляло меня размышлять о моем происхождении, о котором я и забыл бы, ведя счастливую и беззаботную жизнь. Ложась спать, я припоминал все узнанное от смотрителя воспитательного дома. Бумага, найденная в корзине, была отдана мне, и я так часто ее перечитывал, что знал наизусть и помнил, что я — законнорожденный. Сумма денег, оставленная со мною, доказывала, что виновники появления моего в свет при моем рождении не были бедны. Это увеличивало во мне желание открыть моих родителей. Я был тогда уже довольно взросл и вступал в самый романтический период жизни; о, сколько промелькнуло тогда несообразных и странных мыслей в моей голове. Иногда мне казалось, что если я и не княжеского происхождения, то по крайней мере дворянского, и что водители мои имели особенные причины быть скрытными. В другой раз… но для чего рассказывать все нелепости и возвышенные замки, которыми я был занят. Все мои мечты исчезли бы наконец и оставили бы меня в горестной безнадежности, если бы Кофагус не ободрял меня словами: «Хороший мальчик, очень хороший мальчик не нуждается в отце». Но он ошибался, мне нужен был отец, и каждый день эта нужда делалась более чувствительной, и я беспрестанно повторял себе: «Кто мой отец?».

Глава IV

Когда Брукс нас оставил, то мы с Тимофеем имели еще более случаев продолжать наши денежные обороты. Но, исключая похищения у Кофагуса, мне вскоре представился случай делать еще большие и скорейшие приобретения. Между тем я приобретал все более и более познаний, читая всякий вечер хирургичские и медицинские книги, которые давал мне Кофагус, объясняя в них то, о чем я его спрашивал. Таким образом я вскоре по-лучил достаточные сведения о моей должности. Кофагус выучил меня также пускать кровь, показав сначала, как перерезывать толстые жилы на капустных листах, а когда уверился в легкости моей руки и в верности глаза, то позволил мне пустить кровь из своей собственной руки.

— Хорошо, — говорил Тимофей, видя мои новые успехи, — я слышал, что нельзя добыть крови из репы, а тебе так удалась проба и над капустой. Я позволяю тебе, Иафет, практиковаться над моей рукой, сколько угодно с условием платить за каждое кровопускание по два пенса.

Я согласился на его предложение и, режа жилы Тимофея, достиг наконец совершенства. Надобно притом сказать, что несмотря на мои занятия, желание узнать родителей с каждым днем увеличивалось, чему еще более способствовала книга, данная мне Кофагусом. Это была диссертация о человеческом поведении, симпатиях, антипатиях, объясняющая, каким образом черты лица и разные оригинальности передаются от одного поколения к другому. Эта же книга говорила, что нос есть такая черта лица, которая вернее всех переходит от отца к сыну, а так как у меня был орлиный нос, то можете вообразить, с каким вниманием я рассматривал себя и лица всех, кого только встречал, прочитав эту знаменитую книгу.

Если я видел мужское лицо с носом, который казался мне похожим на мой, меня удивляло сходство, и я уже думал, что это отец мой. Беспрестанное присутствие этой мысли сделало меня наблюдательным мечтателем, и я тысячу раз говорил об этом Тимофею, который был поверенным моих мыслей и другом моего сердца, что он, я думаю по справедливости, посылал отца моего к черту.

Наша лавка была хорошо снабжена всем внешним блеском, которым обыкновенно украшают дома, доставляющие помощь всем болезням, недугам и даже смерти. Так как дом наш находился на самом проезжем месте, то прохожие обыкновенно останавливались посмотреть на нашу лавку, а мальчишки в изорванных платьях любовались пестрой выставкой.

В числе любующихся и проходящих мимо была женщина, которая повторяла свои прогулки раза по три-четыре в сутки. Ей было лет около сорока, но она всегда Держалась прямо, имела что-то решительное в своей почти мужской походке, и, несмотря на рост, формы ее и развязность в движениях были совершенно женские. Когда она устремляла на меня свои глаза, взор ее блистал какой-то дикостью и поневоле оставлял неприятное впечатление, но вместе с тем так меня очаровывал, что часто рука моя, державшая бумагу с порошком, оставалась неподвижной. Из наблюдений наших мы заметили, что шаг ее в продолжение дня был не всегда одинаков, именно: проходя обыкновенно в последний раз возле нашей лавки, около пяти часов после обеда, она ходила гораздо скорее, и походка ее была неровная, и взор проницательнее. Прогулки ее доставляли Тимофею большое удовольствие, он строил ей гримасы и называл сумасшедшей. Однажды вечером, когда мы ждали ее в последний раз, вдруг она вошла в нашу лавку. Внезапное посещение ее чрезвычайно нас удивило, так что Тимофей со страху перескочил через конторку и прижался ко мне, а я от лихорадочного холода щелкал зубами. Взгляд ее был дик по обыкновению, но мне казалось, что он не выражал сумасшествия, и я сейчас же опомнился и велел Тимофею подать стул, прося позволения узнать, чем я могу быть ей полезен. Тимофей обошел конторку, подвинул к ней стул и с поспешностью отправился опять на прежнее свое место.

Она отодвинула стул и, положив свои маленькие, удивительной белизны ручки на мою конторку, наклонилась ко мне и сказала: «Я больна» таким тоненьким приятным голоском, что он запал в самую глубь моего сердца.