И все-таки она красавица - [37]
Нура вскочила, не в силах выносить нежность во взгляде Саворньяна, выхватила из стенного шкафа совок и щетку и, стуча каблуками, пошла к двери. Весь ее вид говорил: мне здесь платят не за чай в постели и разглядывание фоток!
Рубен попытался удержать ее:
– У нас есть время, Нура. Много времени. Пыль покрывает сердца быстрее, чем мебель.
Женщина пожала плечами и вышла. Обстановка разрядилась. Лейли повернулась к Саворньяну:
– Быть проводником опасно?
Он улыбнулся и заговорил – от лица всех присутствующих мужчин:
– Только представь, Лейли. Только представь. Даже если мне выдадут документы… даже если я получу постоянную работу и вид на жительство… Знаешь, сколько времени понадобится на воссоединение с семьей?
Она покачала головой.
– Возможно, целая жизнь. Канадец, швейцарец, японец получает визу за несколько дней, африканской семье требуется бесконечное количество времени. Расскажи ей, Дариус, расскажи.
Сидевший на кровати мужчина отложил книгу. На вид ему было около пятидесяти.
– Я сопровождаю сюда моих братьев, но не являюсь нелегалом. Живу во Франции уже семь лет. Моя жена и четверо детей остались в Того. Работаю на складе Транспортного управления Марселя, мне платят тысячу двести евро в месяц – минимальную зарплату, позволяющую подать в префектуру прошение о воссоединении с семьей. Но существует второе условие: необходимо иметь жилье из расчета десять квадратных метров на человека, в том числе на детей. Я давно пытаюсь получить квартиру – как минимум шестидесятиметровую, хотя платить за нее придется три четверти жалованья. Но кто сдаст такую уборщику-одиночке?
Саворньян переставил столик с чайником в центр комнаты. Все расселись на двух кроватях, как студенты в общежитии, планирующие как минимум переустройство мира. Захерин снова заговорил:
– Французы – хитрецы. Они не отказывают нашим женам и детям, раскрывают нам объятия, любят так сильно, что хотят оказать «достойный прием». А потом инспектор решает, что комнат в квартире недостаточно, или трубы проржавели, или вода течет слишком холодная, или на чердаке ужасная влажность, а лестница «смертельно» крутая. – Глаза Захерина за стеклами очков подозрительно заблестели. – Тонко, не правда ли, Лейли? Отказать нашим семьям в праве жить вместе под тем предлогом, что они заслуживают комфорта, которого никогда не знали и даже не надеялись узнать?!
– Проверяющих назначают мэрии, – вмешался Саворньян, – и ни одна администрация не захочет повесить себе на шею семьи иностранцев, которые даже не голосуют, вот чиновники и виляют… Тридцать шесть тысяч коммун… Французское государство раздробило права человека на тридцать шесть тысяч осколков.
– Выпьем за права человека, – предложил Рубен, – и за тех, кто все еще в них верит.
Он достал из кармана фляжку «Ликера 43»[68] и протянул мужчинам. Отказался только Саворньян.
– Друзья мои, пью за землю убежища, какой была Франция, за эту землю, приютившую меня в семьдесят первом, когда я бежал от Франко. За Францию, которая приняла моих польских братьев в тысяча восемьсот сорок восьмом, армянских – в девятьсот пятнадцатом, русских – в девятьсот семнадцатом, а потом португальских, греческих и камбоджийских. За ту землю, что первая в мире записала в Конституцию обязанность предоставлять убежище всем угнетенным народам[69].
Он выпил залпом и перевернул чашку.
Пустую.
Захерин последовал его примеру, встал и направился в туалет, на ходу расстегивая ширинку:
– Вот я и помочусь на эту землю, сумевшую стать негостеприимной даже к своим франкофонным африканским братьям, так сильно ее любящим. Нассу на землю, которая поставила вне закона триста тысяч живущих здесь беженцев, в то время как Испания, Италия или Германия узаконивают миллионы. Нагажу на дряхлеющую Францию, не имеющую возможности платить пенсии старикам и готовую попросить граждан трудиться до семидесяти лет, в то время как африканские страны не знают, куда девать безработную молодежь.
Захерин скрылся в ванной комнате. Саворньян поставил чашку с недопитым чаем на стол и обратился к Лейли, словно это она сочинила закон об иммиграции. Женщина не решалась ответить, потому что никогда ни с кем не обсуждала эти вопросы. Размышляла над ними, но молча. Трудяги-иностранцы – такие же, как она, – жили изолированно. Рано вставали. Поздно возвращались. Бесшумно ходили по пустым офисам. Ездили первыми и последними электричками. На философствование им не хватало ни сил, ни времени. Заклейменные проклятием герои романов Золя и Стейнбека сплачивались, собирались в профсоюзы и выходили на улицы. Сегодня они составляли феноменальный интернационал.
Лейли не высказывалась – только слушала.
– Мы не хотим красть у французов их богатства, – объяснял Саворньян, бурно жестикулируя. – Даже не просим поделиться. Мы созидаем, работаем, потребляем, заключаем браки, делаем детей. Нам нужна только свобода. Чего они боятся? Думают, если приоткрыть дверь, случится обвал? Чушь! Время миграций прошло! Практически ни у кого не осталось средств на путешествия. Бедняки, неграмотные горемыки привязаны к местам, где родились. Эти пленники общинной солидарности, чтобы сбежать от войны или голода на родине, в крайнем случае уйдут в еще более бедную страну.
