И все мы будем счастливы - [11]

Кира уставала и от бесконечного мытья посуды, уборки кухни и столовой — ну не ждать же домработницу, ей-богу! Принималась опустошать переполненные окурками пепельницы и очищать грязные тарелки — с утра будет невыносимая вонь.

Дальше так было невозможно, надо было что-то предпринимать. Она перестала спать по ночам — мысли терзали, как голодные волки. Деньги, деньги, будь они неладны! Как всегда, все упирается в них! Дурацкая, мерзкая и унизительная субстанция эти деньги. Но без них никуда… Чужой угол, где они приживалы. Но самое главное — муж без работы. Кира понимала — он пропадает и скоро совсем пропадет.

Наконец не выдержала и твердо сказала:

— Миш, надо устраиваться на работу. Хоть куда — все равно. Иначе ты чокнешься.

Он не обиделся, но страшно смутился и сжался в комок:

— Куда, Кира? Ты же видишь — все мои поиски тщетны, бесплодны.

— Да хотя бы в школу учителем физики — какая разница?

В школу. С его талантом. Со степенью. После его лаборатории. Еще одно унижение.

Ей было невыносимо жалко Мишку, а что делать? Чувствовала: еще немного — и он свихнется.

В школу взяли — правда, черт-те куда, в Ясенево. Директриса оказалась нормальным человеком, не побоялась взять не учителя, а ученого — тогда это не приветствовалось. Но с учителями была беда — район новый, школы полупустые, мало учеников, не хватает учителей. Ездить из центра до этих хмурых и продуваемых выселок было непросто — автобусы от метро ходили редко.

Она видела, что эта работа не только не ободрила Мишку, но усугубила его транс и тоску — он совсем замкнулся, почти не разговаривал — ни с ней, ни с Зябловым. И на кухню по вечерам не выходил — валялся на диване в «норке» и что-то читал.

— Увольняйся, — твердила Кира. — Проживем как-нибудь!

Мишка хмыкал и отворачивался к стенке. Молчал. Однажды горестно бросил:

— На что уходит моя жизнь, Кира! На что?

Она увидела его глаза и испугалась. Нет, надо срочно что-то менять!

Однажды, когда у Зяблика шла очередная гульба — стены дрожали, — Кира не выдержала:

— Миша! Я больше тут не могу! Все, сил больше нет. Давай съедем, а? Мне все равно куда. Только чтобы была тишина, понимаешь? Я устала от всего этого. Устала от своих мигреней и бессонных ночей.

Мишка повернулся и посмотрел на нее:

— Есть предложения? Я готов выслушать.

Вот этот тон, эти слова ее окончательно взбесили.

— А ты квартиру разменяй! Свою квартиру! Две комнаты, центр. Спокойно меняется на однокомнатную и комнату в коммуналке — я узнавала.

— Узнавала? — Мишка перебил ее и привстал на локте. — Ну надо же, какая прыть, Кира! И какая осведомленность! Признаться, не ожидал! И что, есть варианты?

Она испугалась его сарказма и совсем сникла. Что-то залепетала, мол, никаких вариантов. Подробно не узнавала. Так, подумала просто…

Он резко встал с дивана.

— Так вот, Кира. — Он замолчал, а она съежилась, сжалась в комок, ей захотелось исчезнуть, испариться. — Я попрошу тебя никогда — слышишь? — не заводить разговор на эту тему! Я оставил квартиру дочери. И жене. У нее, как тебе известно, в Москве площади нет. Я — прости — поломал, испортил им жизнь. Уж Нине — точно. К тому же Катя растет. А у Нины есть шансы как-то устроить личную жизнь, чему я был бы отчаянно рад. — Его лицо искривила болезненная гримаса, и он вышел из комнаты. На пороге обернулся: — Не думал, что ты когда-нибудь заговоришь об этом.

Кире стало страшно. Ужасно. Все это было ужасно. Стыд, кошмарный стыд. Зачем? Зачем она затеяла этот ужасный разговор? Ведь понимала же, понимала — по-другому и быть не может! Это Мишка! Разве он может иначе? Эта его вечная вина перед бывшей женой и безграничная тоска по дочери. «Господи! Какая же я дура, — твердила перепуганная Кира. — А вдруг он уйдет от меня? Сама все перечеркнула, все испоганила! Идиотка и сволочь!» Ревела от стыда, от страха а потом стала себя успокаивать: «Да что тут такого, в конце концов? Подумайте, какое благородство! А за чей, простите, счет? Вот именно, за мой! Ах, чувство вины! Подумаешь! А у меня нет чувства вины? Перед Володей, перед Верой Самсоновной? Не я ли нанесла им, замечательным людям, предательский, подлый удар в спину? И за что? За любовь и ласку? Вот именно.

Можно подумать, только ему стыдно и страшно! Только ему горько и плохо.

А мои родители? Им было просто? Они не переживали, не волновались? А как они любили Володю! А как дружили со сватьей!

Да что я такого сказала, что потребовала? Бриллианты и норковые шубы? Машину или виллу на море? Просто я тоже хочу нормальной жизни — это что, преступление? Своего угла хочу. Своих кастрюль и сковородок. Своего, а не зябловского, постельного белья. И ребенка. Мне, в конце концов, уже тридцать пять — не пора ли? И, между прочим, именно он должен решать такие проблемы, а не жить примаком у старого друга в „норке“, не прятаться от проблем и от жизни вообще. И сколько это будет еще продолжаться? Ответа нет. Потому, что самое простое — обвинить другого. И оправдать себя, назначить себя благородным, меня записать в сволочи. Только бы подумал — за чей счет это его благородство? Вот именно, за мой».

Это был их первый серьезный раздор. Кира даже подумывала уйти из зябловской квартиры. Но куда?