И вохровцы и зэки - [4]

Высоцкий поет разрешенные песни, и неважно, опубликованы они или нет, это их внутреннее принципиальное качество. Напряженный, надрывный стиль исполнения маскирует его лишь в первый момент, а потом — скорее даже подчеркивает.

Вот песня о цветах на нейтральной полосе. Граница! Это же такая тема — волосы заранее шевелятся. И вот, вроде бы… Но вроде и нет. Смысл, скорее, в том, что как это плохо, пока еще границы и у нас, и у них, а также взаимное недоверие, как это пока еще, к сожалению…

«Товарищи ученые, Эйнштейны драгоценные!» — долгожданная песня о «научной» картошке, ну, сейчас вдарит, ну, завернет… А сводится все к беззубому припеву: «Небось, картошку все мы уважаем, когда с сольцой ее намять!» — да не беззубому даже, а скорее зубастому, только с той, с другой стороны. Мол, смешно, но справедливо, хочешь жрать — добывай сам, никто тебе нс обязан и никто не виноват.

И наконец, спорт — чистое занятие:

Профессионалам

По разным каналам

То много, то мало —

На банковский счет.

А наши ребята

За ту ж е зарплату

Уже троекратно

Выходят вперед!

За ту же, значит, зарплату.

Если вы скажете, что это шутка, то я скажу, что в ней ровно столько же юмора, сколько в песне «Широка страна моя родная» или в «Марше энтузиастов». Тоже ведь по-своему смешные произведения…

А ведь можно о профессионалах и по-другому, чуть-чуть менее идиллически. То есть даже не менее, а точно так же и почти в таких же точно словах, и различие-то всего лишь в том, что произносит их не взволнованный автор, а взволнованный персонаж.

«И снова, дорогие товарищи телезрители, дорогие наши болельщики, вы видите на ваших экранах, как вступают в единоборство центральный нападающий английской сборной, профессионал из клуба „Стар“ Боби Лейтон — и наш замечательный мастер кожаного мяча. аспирант педагогического института Владимир Лялин, Володя Лялин, капитан и любимец нашей сборной…»

И сразу, без перерыва и перехода, вступает в действие сам герой, аспирант за ту же зарплату:

А он мне все по яйцам целится,

Этот Боби, сука рыжая.

А он у них за то и ценится,

Мистер-шмистер, ставка высшая.

Я ему по-русски, рыжему:

— Как ни целься, выше, ниже ли,

Ты ударишь — я, бля, выживу.

Я ударю — ты, бля, выживи!

Это, может быть, лучшее произведение Галича. Вещь на удивление многоплановая и живая, не песня — целая пьеса (дорвался-таки драматург!), и все действующие лица как на ладони. И наш тактический-стратегический аспирант, и ихний коварный-продажный мистер, и наш объективный, хотя и увлекающийся комментатор, и ихний переменчивый французский судья. И конечно, к нашим услугам мораль, то самое вожделенное обобщение, к которому мы тяготеем с детства:

Да, игрушку мы просерили,

Прозюзюкали, прозяпали.

Хорошо бы, бля, на Севере.

А ведь это ж, бля, на Западе!

Ну, пойдет теперь мурыжево:

Федерация, хренация…

Как, мол, ты не сделал рыжего —

Где ж твоя квалификация?

Вас, засранцев, опекаешь и растишь,

А вы, суки, нам мараете престиж!

Ты ж советский, ты же чистый, как кристалл!

Начал делать — так уж делай, чтоб не встал!

Духу вашему спортивному

Цвесть везде!

Я скажу им по-партийному:

— Будет сде!..

6

Быть может, это покажется странным, но если бы изо всех возможных примеров, демонстрирующих мастерство Галича, мне предложили привести один, я бы выбрал вот такой куплетик:

И не где-нибудь в Бразилии маде,

А написано ж внизу на наклейке,

Что мол маде в СССР, в маринаде,

В Ленинграде, рупь четыре копейки.

Казалось бы, ну хорошо, ну остроумно, но что тут такого особенного? А я убежден, что такая перестановка: неожиданное и живое «в СССР, в маринаде», вместо ожидаемого и линейного «в СССР, в Ленинграде» — доступна только настоящему мастеру.

И конечно же, всей атрибутикой стиха Галич владеет виртуозно. Но только у него эта современная техника используется не как поэтическое средство (да она и никогда не поэтическое средство), а скорей как комедийно-драматургическое. Как в сюжете его песен сталкиваются обстоятельства, так и в строчке сталкиваются слова и звуки, подчеркивая ее пародийный смысл.

Малосольный огурец

Кум жевал внимательно.

Скажет слово — и поест.

Морда вся в апатии.

«Был, — сказал он, — говна, съезд

Славной нашей партии.

Про Китай и про Лаос

Говорились прения,

Но особо встал вопрос

Про Отца и Гения».

Кум докушал огурец

И закончил с мукою:

«Оказался наш отец

Не отцом, а сукою…»

Полный, братцы, ататуй,

Панихида с танцами!

И приказано статуй

За ночь снять на станции.

(Курсив мой. — Ю. К.)

Эта песня о разрушении «статуя» замечательна во многих отношениях. Здесь не только кинематографическая зримость и далеко идущая многозначность детали, но и совершенно неожиданный поворот темы, приближение к подлинному трагизму. Бывший зэк, которому, конечно же, не занимать впечатлений, переживает крушение истукана, как самое страшное событие в жизни.

Храм — и мне бы — ни хрена,

Опиум как опиум.

А это ж — Гений всех времен,

Лучший друг навеки!

Все стоим, ревмя ревем —

И вохровцы, и зэки.

(Курсив мой. — Ю. К.)

Две последние строчки настолько просты и точны, что могли бы служить эпиграфом ко всей той чудесной эпохе…

Впрочем, отчего же только к той?

И сейчас где-нибудь в Саратове или Саранске, где в безумной очереди за колбасой люди, пока дойдут до прилавка, прочитывают по три романа Петра Пpoскурина — подойдите поближе, послушайте разговоры. Там не только ропота вы не услышите или хоть какого-то сожаления — там звучат проклятия современной сытости, которая всех развратила и разбаловала, там ревмя ревут и вохровцы и зэки (каждый — и то и другое зараз) по тем временам, когда было еще хуже, что, естественно, означает лучше, и когда тиран был настоящим тираном, а не то, что не разбери-поймешь…