И ветры гуляют на пепелищах… - [44]

Но, может быть, боли в крестце и затылке — вовсе не дело злых духов-мучителей? Может быть, ломота и колотье — от холодного сквозняка, леденящего тело? Люди постарше вечно жалуются на холод, зарываются в горячий пепел печи в риге, прикладывают к больному месту нагретые камни. По возрасту Юргис вроде бы к ним не принадлежит еще, но — только, по возрасту…

«Ржа земная, ржа небесная падет в воду, сгложет камень…»

Пайке не придет. Никто не явится сегодня. Так что Юргису остается лишь, пока еще хоть что-то можно различить, сгрести в кучу раскиданную по полу солому, зарыться в нее и попытаться согреть себя собственным дыханием.

Греться — и ждать удобного случая…

Ждать, надеясь на справедливость бога и людей?..

Справедливость истинную, какая исцеляет душу, какую призывают и которой отдают свою кровь чистые и честные люди во всех краях.

Во всех ли?

И в той заморской земле, откуда приплыли сюда тевтонские латники, разорители отчизны?

Ну, нет! Такие могли родиться только от союза камней и шипов, и вскормить их могли разве что упыри, змеи и жабы.

Хотя — и в других странах злодеев немало.

В той же Герцигской земле хотя бы. Кто такие — правители Аулы, Категрада, Гедушей? Кто?

А в Литве? Умерший с проклятиями вспоминал хозяев литовских и прусских замков, что продались немцам. За деньги, за разные блага и ложные почести добровольно сдавали вторгшимся литовские города, замки и селения вместе с крестьянами.

И если бывают у литовских кунигайтов удачи на поле битвы против тевтонского войска, то пусть скажут спасибо простым людям своей земли — тем, чья жизнь проходит в трудах, в лесу ли, на морском ли берегу. Это они единодушно встали на битву за свободу, покинули родные селения, теплые углы, жен и детей, чтоб жизнью своей отразить смерть. Маленькие люди разорвали свитую знатью веревку измены. Пахари, охотники и рыбаки пронзали слывшие неуязвимыми латы, валили с ног боевых коней и лишили ореола могущества тех, кто поддерживал знать.

* * *

— Ох!.. Господин боже! Дева Мария!.. О Мать Духов! Горе мне, горе! — дурным голосом причитал кто-то в подвальном коридоре, в той стороне, где выход. Вопли приближались, и вот наконец раздались совсем близко, рядом с Юргисовой дверью. — Ох! Помилуйте! Спасите!..

Послышались шаги стражи. Что-то упало, покатилось. Кто-то со смаком выругался:

— Пес свинячий!

Брякнули засовы. Дверь каменного мешка отворилась, и внутрь, напутствуемый толчком и пинком, ввалился оборванец. Похоже было, что перед тем его протащили за волосы через густую заросль, сквозь шипы и колючки, и остались на человеке лишь обрывки рубахи, обгорелые, обуглившиеся — словно только что из огня. Икры и ступни его побурели, потрескались, словно то была не живая плоть, а обрубки долго лежавшего, морившегося в болотной жиже дерева. То ли человек, то ли дух нечистый…

Упав на пол, человек свернулся клубком, ладонями прикрыл кровоточащие, подобные лапам крота, ступни и взвыл еще громче:

— Ой… Горе мне, горе!..

Не сразу сообразил Юргис, что корчится на полу не кто иной, как переметнувшийся к тевтонам бывший щитоносец ерсикского вотчинника — Пайке. Или же очень смахивающее на него привидение, какое может явиться в бредовом кошмаре. От настоящего Пайке у него только и осталось, что по-старчески усохшее тело, плоский нос, уши торчком да белые, словно лен, волосы. Не столь уже, правда, белые, какими были они в Полоцке, да и недавно еще, во время последних двух встреч. Усы, брови, борода его свалялись в клочья, покрылись рыжими пятнами — надо полагать, опалило их искрами от костра, а то и от пожара.

Пайке захрипел, выговаривая слова, как если бы горло его было обварено кипятком:

— Хоть бы конец скорее… Милосердная дева Мария, заступница, избавь от мучений мира сего…

— Что с тобой, Пайке?

— Геенна огненная! Горю я, горю!

— Пить хочешь? Вот вода…

— Горю! Горю, как полено в огне очага… Меж камнями пробиваются языки пламени… Ноги жжет… Ноги Пайке… Ноги Висвалда…

— Висвалда?

— Ноги владетеля Висвалда… Его! Обнаженные ноги владетеля, созданные выступать в царьградских сапожках… Голыми ногами подпрыгивал Висвалд на горячем полу…

— Не в горящей же печи! — Юргису пришло на ум сказанное в писании о трех мужах, брошенных в пещь огненную.

— Над топкою. На раскаленных камнях… Господи боже! — закричал Пайке, касаясь ладонями обожженных, потрескавшихся, окровавленных ступней.

Лишь по прошествии времени Юргис понял из его причитаний — где, на каких камнях жгли Пайке и как поджаривали закованного в цепи ерсикского владетеля.

Поджарен! Владетель Царьграда-на-Даугаве, повелитель земель латгалов, селов и Аутинского края, союзник князя полоцкого, зять кунигайта литовского и вассал епископа рижского Висвалд задохнулся в дыму своей же горящей плоти. Закованный в цепи. В Круглой башне Крестового замка, на полу, раскаленном, словно камни в бане, на которых вода превращается в пар.

Едва лишь стало известно, что ворота Пскова отворились для ливонской церкви, глаза рижских христиан епископ Николай объявил, что законные наследники владетеля Герциге принесли в дар церкви девы Марии, а также ордену все входившие в наследство земли, все крепости с живым и неживым, что было в них и к ним принадлежало. Затем правитель замка потребовал, чтобы заточенный владетель Висвалд удостоверил дар своих наследников подписью, сделанной кровью. Своей кровью на дарственных записях. Дабы подтвердить, что, перед тем как покинуть грешную землю, последний владетель Ерсики признал идущим от бога требование папы Гонория: всем владениям князей русских, городов и монастырей надлежит подчиниться католическому наследнику святого Петра — папе римскому. Висвалд, однако, дать подпись отказался. И остался при своем языческом упорстве и сатанинском заблуждении. По этой-то причине полномочное лицо епископа повелело поджаривать его на раскаленных камнях. Пока сатана и слуги его не покинут тело грешника.