И в горе, и в радости - [71]

После Галины родилось еще две дочери, но они появились на белый свет недоношенными и умерли обе от пупочного сепсиса, не прожив и месяца.

В деревне сочувствовали молодой матери, но та по младенцам особенно не убивалась. Вообще же она была не то чтобы тихая или забитая — Морозов бывал крут в гневе, по жену любил и напрасно не обижал, — но какая-то равнодушная. Со спокойными серыми глазами, неопределенной кроткой улыбкой, мягкими волосами и мягкими движениями, она выглядела образцовой женой, матерью и хозяйкой.

В 1955 году Марта снова забеременела. Леонид Андреевич весь этот год находился в делах и разъездах. Времена после смерти лучшего друга всех колхозников поменялись круто, но Морозову линия, взятая партией, нравилась. На новом пленуме ЦК в 1953 году приняли новую программу, по которой списали все недоимки по сельхозналогу с колхозов и совхозов, сам налог снизили в два с половиной раза, стали больше поставлять в село техники и дали наконец селу долгожданной самостоятельности. По крайней мере, сроки уборки и посевов, да и что сажать позволили определять в районе. Свободы стало больше, но и ответственности прибавилось. Нужно было учиться работать по-новому. Леонид Андреевич побывал даже в Болгарии, для обмена опытом. Всякий раз, уезжая, наказывал Марте беречься и втайне лелеял мысль о сыне, прикидывал, какой дорогой подарок сделать жене, если на свет появится долгожданный наследник. Но сделал такой подарок, о котором никто и помыслить не мог.

Ехал из Москвы и купил на вокзале газету — до поезда оставалось два часа, нужно было занять время. Много тогда публиковалось объявлений о поиске пропавших в войну людей. Дети искали родителей, братья сестер. Пробегая глазами колонки, Леонид Андреевич споткнулся о знакомую фамилию: Челобановы. «Майя Челобанова ищет свою сестру Марту Челобанову, пропавшую в 1942 году…» У Морозова закружилась голова, впервые в жизни. К чести его надо заметить — он ни на секунду не задумался о том, стоит ли рассказывать жене о ищущих ее родственниках. Позвонил с телефона-автомата, обстоятельно объяснил, в чем дело, рассказал, где Марта живет. Долго потом улыбался, вспоминая захлебнувшийся счастьем женский голос в трубке, — был он похож на голос Марты, только моложе и звонче…

Впервые за много лет Марта засмеялась и заплакала — одновременно.

Младшая сестричка Майя, которую Марта помнила несносной, веснушчатой егозой с торчащими тощими косичками и вздорным характером, за эти годы успела выйти замуж за профессора и вернуться в Ленинград, но зазнаваться не стала — приехала навестить сестру. У председателева дома остановилась невиданная машина — черпая и блестящая, как галоша. Из нее выпорхнула городская штучка, по моде одетая, в пышном платье, в перчатках, при лаковой сумочке и в лаковых же туфельках. Завитая, надушенная чудесными какими-то духами… Муж-профессор солидно шел следом. Сестры обнялись. Леонид Андреевич смотрел на Марту — и не узнавал ее. Вот она какой могла бы стать, если бы не деревенская житуха, если бы не постоянные беременности и роды, если бы не это вечное равнодушие в серых усталых глазах! Сестра навезла Марте подарков, и она теперь с радостью перебирала их. Ткань на платье, пестрый креп-жоржет. Куда она, дуреха, пойдет в таком платье? Коров доить? С золотой бисерной сумкой только в театр ходить, а какие в деревне театры? Додумалась сестрица!

В желтой коробочке, выстланной шелком, лежали флакон духов, коробочка пудры, футлярчик губной помады. Марта понюхала духи, поднесла к лицу пуховку и, взглянув в зеркало, снова затряслась в рыданиях.

Однако и у Морозовых нашлось чем похвастаться. Помимо богатого деревенского угощения, конечно. Профессор во весь голос восторгался и свежим воздухом, и близостью реки, и ароматами деревенского вечера, но прямо-таки застыл в изумлении, увидев в светлой горнице на комоде часы. Те часы, что откопал когда-то в подвале несчастный Юрка Рябушинский и сдуру презентовал понравившейся девчонке. Так они и стояли с тех пор, никому глаз не мозолили, потому что Леонид Андреевич стал уж и забывать историю их появления, а Марта, может, и помнила, да никому не говорила.

— Позвольте, но… Это же потрясающе! Майечка, посмотри, какая прелесть!

Часы были сняты с комода и подвергнуты тщательному изучению, причем профессор не прекращал присвистывать и охать.

— Да ты скажи, свояк, золотые они, что ли? — решил поддержать беседу Леонид Андреевич.

— Золотые? Нет. Фигура бронзовая, изображает Крона, пожирающего младенца.

— Чего это он его пожирает? Людоед?

— Один из греческих богов, — ответила за профессора Марта. — Его мать предсказала ему, что он будет низвергнут одним из своих детей, и Крон всех их проглатывал при рождении.

— Так всех и сожрал? — полунасмешливо-полузаинтересованно осведомился Леонид Андреевич. Он был задет. Сколько лет стояли эти часы на комоде, шли исправно, время отбивали звонко. Сколько раз он, остановившись перед ними, развивал свои предположения о том, кто этот бронзовый старик, чем он таким непотребным занят и для какой надобности буржуи его к часам присобачили. Причем и вслух неоднократно высказывался — Марта своих познаний никак не проявляла. А при профессоре да при расфуфыренной профессорской жене — своей сестрице — разошлась!