И умрем в один день… - [3]

Да. И на другой день появилось то дело. Потом я выступал в суде, как свидетель, и все разложил по полочкам. Это туда, а это сюда. Адвокат подсудимого слова не смог вставить. Все было ясно. А когда работа начиналась, понятно было только, что если я это распутаю, то гонорар позволит выплыть, и не только выплыть, но даже взлететь, я сказал Кармелле: "Это потому, что ты вернулась. Теперь у нас все будет хорошо".

Но все не было хорошо. Не бывает, чтобы хорошо было все. Что-то всегда остается. Не вокруг, а во мне самом, и я сам не всегда понимал, что именно оставалось во мне после того или иного дела, от того или иного клиента, той или иной ситуации. Почему я на пятой минуте разговора не сказал синьору Лугетти: "Извините, у меня нет времени"?

Потому что я ничего не понимал. Если бы понял хоть что-то, может, и послал бы синьора Лугетти подальше. Но если… ничего?

— Берусь, — сказал я. — Только не спрашивайте — почему.

Он пожал плечами. Этот вопрос его не занимал.

— Гонорар, — сказал я, — обычный. Пятьсот лир в час, а если придется работать больше восьми часов, то гонорар двойной. И представительские — по предъявлению счета.

— Вряд ли вам это понадобится, — сказал он. — Хотя… кто знает.

* * *

Он говорил, я слушал. Он говорил долго, а я слушал очень внимательно. Сначала мы пили кофе в моем кабинете, и Сильвия время от времени сообщала о том, что "позвонил синьор Кавалли, спрашивает, что там с его женой" или "Капекки сообщил, что сделал нужные снимки и возвращается". Потом мы перешли с синьором Лугетти в пиццерию к Джино, заняли кабинку, я заказал полную пиццу с помидорами и луком, а мой визави — лазанью и бутылку «кьянти», и рассказ свой он построил так, что прервать его было невозможно. То есть, я прекрасно понимаю, что Поджи или Ганасси прервали бы синьора Лугетти безо всяких сожалений и забыли бы о нем через минуту после того, как выставили бы посетителя из кабинета. Мы сидели у Джино, ели пиццу, запивали вином, и на какой-то минуте рассказа я вдруг поймал себя на мысли, что уже провожу некие параллели, что-то с чем-то сопоставляю, соображаю о том, кого и по какому следу я бы пустил, если бы принял первую версию, а с кем поговорил бы — если бы принял вторую.

— Есть такая физическая модель, — увлеченно говорил синьор Лугетти, — теория… называйте как хотите… будто после Большого взрыва Вселенная будет расширяться не вечно, а какое-то время… огромное, но не бесконечное… Когда-нибудь, однако, нынешнее расширение сменится сжатием, и вся материя соберется в неизмеримо малую точку, которая и станет конечным состоянием мироздания.

Предположим — только предположим! — что жизнь и разум сохранятся до того момента, когда Вселенная достигнет конечной точки своей эволюции. Неважно, когда это произойдет. Через миллиарды лет? Пусть хоть через триллион.

А теперь смотрите. Человек разумный — по сути, такая же машина, как и компьютер. Конечно, более сложный (пока!) и менее понятно устроенный. Сходство же человека и компьютера заключается не в их сложности или простоте, наличии или отсутствии души (это — отличия!), а в том, что оба являются так называемыми конечными автоматами. Иными словами, число операций, действий, мыслей, логических предположений и выводов, которые способно осуществить человеческое существо, вовсе не бесконечно, хотя и очень велико. И если бы человек мог прожить достаточно долгое время (миллиарды лет, да, но допустим такую возможность), то вдруг обнаружил бы, что в точности повторяет то, что уже было, абсолютно точно воспроизводит ту или иную ситуацию своей удивительно долгой жизни. Опять идет на первое свидание на городскую площадь с фонтаном. Опять говорит начальнику: "Не буду я с вами работать, мне не нравятся ваши методы". Опять…

Это повторение пройденного, это dИjЮ vu становится неизбежным для существа, способного прожить так долго, чтобы исчерпались все возможности, заключенные в его неизбежно конечном материальном воплощении.

Чтобы стало совсем понятно, представьте себе, синьор Кампора, систему из кубиков разного цвета. Вы переставляете кубики, меняете их местами, вверх, вниз, вправо, влево, вы каждый раз записываете расположение и конфигурацию, и через какое-то время (если кубиков мало, то — очень скоро) увидите, что начинаете в точности повторять то, что уже делали.

Конечно, человек — не система из десятка кубиков. Но тут вопрос принципа: число вариантов в любом случае конечно!

Судьба любого конечного автомата (не обижайтесь — вы именно таковым и являетесь, несмотря на всю вашу сложность и утонченность): после какого-то момента повторять и повторять то, что уже было сделано и подумано.

Эта информация накапливается и сохраняется (куда ж ей деваться, если все действия повторяемы, а все ситуации, так или иначе, возникают опять!).

Теперь представьте: наступает момент, когда Вселенная вновь сжимается до чрезвычайно малых размеров. Все. Конец. Если момент Большого взрыва можно назвать Точкой «А», началом Вселенной, то момент нового сжатия в кокон — это Точка «Зет». Финал процесса. В Точке «Зет» мироздание будет содержать всю информацию о себе с самого начала времен и до самого конца. Количество информации, которая будет содержаться в Точке «Зет», давно подсчитано: это число десять, возведенное в степень, равную единице со ста двадцатью тремя нулями. Написать это число невозможно, поскольку число нулей в нем составляет, в свою очередь, десятку, возведенную в сто двадцать третью степень. Чтобы записать такое число, не хватит всей бумаги, произведенной людьми за многие века!