И снятся белые снега… - [50]

— А зачем тогда целуетесь, если не папа? — насупился Вовка.

— Дурачок, ничего-то ты еще не понимаешь. Ну, погуляй в сторонке, погуляй… — Все тем же прерывистым, взволнованным голосом говорила Соня, опуская Вовку на пол. И спросила Мишу: — Ты насовсем?

— Насовсем, — ответил тот. — Надоело в стороне от дома, как Млечный путь, болтаться. И договор по вербовке как раз кончился.

— А мы… мы вот так и живем… С Вовкой живем. Комната теперь у нас своя. Комиссия как-то была, потом официально от работы комнату выделяли. Я и не надеялась. Теперь, знаешь, типы встречаются — и не поймешь, с добром он к тебе или притворяется, правду говорит или обман все это. Я прямо уже совсем какому не верила. А этого Коновалова, что в бытовой комиссии, жуть как ненавидела. Меня комендант Еремчик им пугал: узнает, мол, про Вовку, выселит в два счета. А он узнал и комнату нам выделил. Еще и с садиком, сказал, поможет. Был бы садик у Вовки, жили б, не тужили мы, — улыбнулась она. И вдруг голос у нее дрогнул: — А в село я не езжу… стыдно… Ох, Миша!.. — тяжело выдохнула она и припала к его плечу.

— Ну-ну, не надо… Уладится все, — говорил он, поглаживая ее плечи. — Поживу немного с вами, у меня отпуск долгий. После домой поеду, там и обоснуюсь. Куда ж мне от дома деваться? С тобой и поедем. Чего уж там, чего нам стыдиться?

— А все же боязно, Миша. Боязно мне. Я ведь маме только письма пишу… И ни разу с ним, — она скосила глаза на Вовку, — ни разу не побывала. Признаться во всем боюсь. Даже маме не могу признаться… — Соня утирала слезы, говоря все это.

— Обрадовалась! — сказал притихший было Вовка. — Она всегда плачет, когда весело. Наверно, в институт проскочила!

— Проскочила, Вовчик, проскочила! — Соня приподняла Вовку и зачмокала его в щеки. И уже совсем весело сказала: — Ну-ка, мужички, расставляйте по местам стулья, а я быстренько на стол соберу.

И когда вся еда уже была выставлена на стол, когда возбужденная, разрумянившаяся Соня, такая красивая и так юно выглядевшая в своем голубеньком, к тому же модном ситцевом платье, подвязанная белым фартуком, уже отцедила сварившуюся на электроплитке картошку в мундирах и над столом дымно заклубился густой картофельный пар, когда все они, втроем, уже уселись за небольшой квадратный столик и Миша открыл привезенную с собой бутылку дорогого марочного вина, и когда уже Вовка потянулся к бокалу с налитым ему лимонадом, — тогда нежданно для всех какой-то хрясткий стук, точно каблуком, потревожил дверь, и в дверь, открывавшуюся во внутрь комнаты, стала вплывать, в буквальном смысле слова вплывать, ярко одетая женщина — до того ярко одетая, что впору было зажмуриться.

Соня поднялась, с недоумением глядя на пришелицу, столь некстати прервавшую начало их трапезы. И Миша с Вовкой тоже обернулись к дверям, не менее удивленные появлением этой очень полной женщины в ярко-розовых расклешенных брюках, в высоченных босоножках, из которых выпирали напедикюренные пальцы, в какой-то золотисто-сиреневой кофте, напоминавшей пелерину, отороченную и украшенную мелкими серебристыми оборочками. С плеча женщины свисала на длинном ремешке красная кожаная сумка, на груди у нее висел золотой медальон, а взбитые вверх, как мыльная пена, волосы стягивал широкий и массивный серебряный обруч.

— Ну, Сонечка, хоть упарилась и упрела, а все ж таки нашла тебя! — с укоризной сказала женщина, не столько глядя на Соню, сколько оглядывая убранство комнаты оценивающими глазками, косящими из насиненных век.

И тогда лишь Соня узнала Дусю.

— Ой, Дуся, родненькая! — кинулась она к ней от стола. — И не узнать тебя!.. Садись с нами… Да садись ты, не стой…

А Дуся столбом встала посреди комнаты и принялась утирать и промокать краями кофты-накидки затекшее потом лицо, размазывая и обильную пудру, и обильную краску.

Потом она, обратив взгляд на Мишу, которого, конечно же, сразу узнала, сказала ему, протягивая унизанную кольцами руку:

— Здравствуй, здравствуй, брательник двоюродный! Значит, на свободе уже?

— Здравствуй, Евдокия, — сдержанно ответил Миша. — Не «уже», а давно себя вольным человеком чувствую. Да ты подсаживайся к столу. За встречу выпьем, за приезд мой, за Сонины успехи.

Дуся села за стол, как царица, оттеснив подальше от себя Вовку, который с восхищением глядел на незнакомую тетю. Она сама налила себе полный бокал вина, залпом выпила и стала быстро очищать от кожуры горячую картофелину, перебрасывая ее меж пальцами, сплошь унизанными кольцами. Только мизинцы и большие пальцы с бордово накрашенными ногтями и были свободны от колец. А выпив и зажевав картофелиной, она сказала Соне:

— Вижу, вижу, какие твои успехи. И где ж твой инженер?

— Какой инженер? — удивилась Соня.

— Ой, Сонечка, не прикидывайся, — усмехнулась Дуся, вытирая краем кофты-накидки жирные от еды руки. — Все-то я знаю: неделю как в Сосновке нашей была, мне все и рассказали. Встречали ведь они тебя, когда за наградами приезжали. Живет, говорили, как принцесса, вроде бы с инженером. Но как вошла сюда да узнала, что тут общежитие, так враз обо всем и догадалась. Выходит, доинженерилась? — Дуся погладила по голове Вовку.