И штатские надели шинели - [3]

Три полка Московского и один Ленинского районов, а также подразделения специального назначения были созданы и полностью экипированы за восемь десять дней. В мирное время на такую работу потребовались бы, наверное, месяцы.

Что касается военной подготовки ополченцев (многие из них вообще в армии не служили), не говоря уж о стрельбе из винтовки или метании гранат, они не умели даже намотать портянки или скатать шинель. Да и подготовка командно-политического состава оставляла желать лучшего. Командирами взводов, рот и батальонов назначались запасники, давным-давно успевшие позабыть то, что знали когда-то.

Ополченцев учили военному делу в процессе формирования подразделений. Нельзя было медлить ни часа: враг уже подходил к Пскову. А от Пскова до Ленинграда - каких-нибудь триста километров.

2

Конечно, в эти дни я тоже записался в ополчение. Правда, кое-кто отговаривал, дескать, ополчение - войско ненадежное, да и создается оно в помощь регулярным частям, но я к голосу скептиков не прислушивался: когда идут на фронт, не выбирают, где лучше, а где хуже.

Вскоре меня вызвал третий секретарь райкома Андрей Борисович Тамаркин, в прошлом тоже скороходовец: он заведовал на фабрике кабинетом политпросвещения. Явился я к нему точно в назначенное время, но пришлось просидеть в приемной около часа. Несколько раз я обращался к секретарше с просьбой напомнить обо мне. Она заходила в кабинет и, возвратившись, таинственно сообщала: "Андрей Борисович занят..."

Порог кабинета секретаря райкома я переступил не без робости и застыл у двери. Тамаркин жестом указал мне на стул: "Вы назначены комиссаром третьего стрелкового батальона второго пехотного полка". Тут же назвал командира батальона и заговорил о моих обязанностях. Его излишне официальный тон вызвал у меня улыбку. Тамаркин, кажется, заметил это и еще больше посуровел.

Высказав все, что полагалось, он разрешил мне уйти, добавив при этом, чтобы я немедленно разыскал комиссара полка Г. Е. Гродзенчика.

Если не ошибаюсь, первого или третьего июля во дворе "Скорохода" состоялся прощальный митинг. Нас, отправлявшихся на фронт, выстроили по четыре в ряд. Правда, в своих гражданских костюмах, без оружия, внешне мы еще не были похожи на бойцов. Но мы, мастеровые люди, только что оставившие свои рабочие места, - закройщики и вырубщики, затяжчики и перетяжчики, швейники и рантовщики, мастера смен и участков, работники фабричного управления и начальники цехов, - уже ощущали себя солдатами, защитниками Родины. Слева от меня стоял молодой, но уже хорошо известный среди ленинградских обувщиков перетяжчик Николай Чистяков с орденом Трудового Красного Знамени на груди. Справа, с очень серьезным, напряженным лицом, парторг цеха детской обуви Федор Андреевич Ковязин, а рядом с ним Николай Владимирович Бергсон, тоже партийный активист. За ним - начальники цехов Сергей Александрович Корсуков, Артур Андреевич Лутс, Иосиф Ефимович Сандлер, Аполлон Михайлович Шубин, инженер Илья Ефсеевич Мирлин, заведующий личным столом Николай Филиппович Киреев, секретарь комитета комсомола Петр Лашков, журналист Валентин Мольво, комсомолки Вера Чертилова, Лида Савченко, Вера Сараева, Маша Большакова... Всего отправлялось на фронт больше четырехсот скороходовцев.

Как только наша колонна выстроилась, а затем прозвучала команда "вольно", на трибуну поднялись руководители фабрики. Признаться, я слушал выступающих вполуха, поглощенный раздумьями о том, что ожидает нас впереди, какой для нас окажется война. Такой, как в кино, - пороховой дым разящих врага орудий, грохот наступающих танков, победные марши пехоты под звуки военных оркестров - или?..

Из всего сказанного на митинге запомнились мне только слова секретаря парткома Смирновой: "За всю историю нашего славного города по его улицам и площадям ни разу не ступал сапог врага. Не ступит он и теперь. Фашисты будут разбиты. Мы верим, - обратилась она к нам, - что вы проявите мужество и отвагу, остановите вражеские войска на дальних подступах к Ленинграду!"

Ее слова потонули в аплодисментах, выражавших чувства и настроение и тех, кто уходил на фронт, и тех, кто оставался на фабрике. Николай Чистяков не удержался. "Заверяем вас, - с горячностью выкрикнул он, - что для защиты своего любимого города, родной страны не пощадим жизни! Враг не пройдет!"

И тут все смешалось. Нас плотным кольцом окружили рабочие и служащие: цехи прервали работу. Фабрика провожала своих сыновей. Нас обнимали, нам дарили цветы. Иван Мелехов, в прошлом мой товарищ по бригаде закройщиков, в порыве чувств сунул мне портсигар, хотя и знал, что я некурящий: "Положи в левый карман гимнастерки. Все-таки преграда для пули". И крепко обнял своими жесткими, сильными руками.

"Спасибо", - только и успел я ответить ему, потому что меня уже обступили активисты и сотрудники многотиражки, кто-то протянул коробку карандашей, кто-то блокноты: пиши, мол, не забывай профессию.

С фабрикой, ставшей для меня вторым домом, расставаться было тяжко. Она сыграла в моей жизни огромную роль. Здесь я прошел трудовую выучку, получил политическую и нравственную закалку. Во втором закройном цехе я впервые приобщился к профессии закройщика, отсюда меня послали учиться в Промышленную академию, цеховая парторганизация рекомендовала редактором фабричной многотиражки "Скороходовский рабочий". Словом, коллектив цеха был моим воспитателем. Как-то в погоне за экономией кожи несколько деталей верхнего кроя для мужских ботинок я вырубил с грубым нарушением технологии. Работник ОТК передал бракованный крой сменному мастеру Резниковскому. В тот же день коммунисты участка устроили мне такую выволочку, что "зарубка" осталась на всю жизнь. А месяца через два они же избрали меня своим партгрупоргом. Я ожидал, что мне напомнят о недавнем проступке. Но коммунисты оказались душевно куда тоньше, чем я думал. Своим доверием они обострили во мне чувство ответственности.