И придут наши дети - [42]

Освальд сделал себе отметку.

— У нас готова и четырнадцатая полоса, — продолжал он. — Материал Фердинанда Флигера о детских игровых площадках.

Главный редактор не читал этот материал и снова подумал о том, что его на все не хватает и что очень нужен заместитель.

— Ты его читал? — спросил он секретаря и, когда тот кивнул, сказал: — Положусь на тебя. Отсылай.

— Можешь положиться. Если мы зашлем две полосы, то можно считать, что все идет по графику.

— Так. — Главный сделал паузу. — Еще что-нибудь?

Секретарь колебался.

— Да… Завтра наши редакторы едут в Банскую Каменицу. Просят машину.

Порубан пожал плечами.

— Пусть берут.

— Я уже дал распоряжение шоферу, знаешь, что он мне ответил? Что в прошлый месяц, мол, переработал и теперь требует отгулы. Мы, мол, не оплачиваем ему переработку. Я просматривал путевые листы — он приписывает километраж.

— Пришли его ко мне. Что еще?

— Больше ничего.

Когда ответственный секретарь вышел, Порубан быстро взглянул на часы и вытащил из груды бумаг материал Вавринцовой о подпольных дачах. Он хотел прочитать его еще раз, а потом посоветоваться с Соней, как можно помочь деду Кубице. Он уже пожалел, что связался с этим делом, но и отступить не мог.

Он хорошо знал суть проблемы: шесть тысяч дач построено без разрешения на строительство и лишь малую часть настигли финансовые санкции или решение о ликвидации незаконных построек. Дачи строились в самых заповедных местах, их строил каждый, кто хотел, достаточно было найти знакомых в национальном комитете или занимать какую-нибудь солидную должность. Безнаказанно обходились планы территориальной застройки, землеустроители самовольничали, и никто их не контролировал. Разрешения на строительство выдавались просто по знакомству или за ответную услугу.

Чтобы создать впечатление, что хоть что-то делается, национальные комитеты выискивали жертвы, какой был, например, дед Кубица. Просто для галочки в статистическом отчете. Соня Вавринцова привела в репортаже несколько примеров: к наиболее вопиющим случаям нарушения строительных запретов относилась область Малой Фатры, которая была заповедной зоной и где строительство было запрещено. Вопреки этому на ее земле стоят триста сорок частных дач, десятки заводских дачных поселков и домов отдыха. Подавляющее большинство из них построено без какого-либо разрешения на строительство. Вероятнее всего, никто уже не сможет заставить владельцев этих дач ликвидировать свои владения, да еще за собственный счет.

Интересно было бы установить, размышлял Михал Порубан, читая снова Сонин репортаж «Как остановить лавину?», кому же принадлежат эти дачи? Что это за люди? Где работают? Являются ли членами партии? Кто они — рабочие или директора предприятий, должностные лица, врачи, мясники, автомеханики или деятели искусства? Каково их отношение, скажем, к природе, к законам, к морали?

Он решил все-таки позвонить в районный национальный комитет и порасспросить, что там решили с крольчатником деда Кубицы.

Он разыскал в телефонном справочнике номер РНК[5], а затем — телефон отдела строительства, и после многочисленных звонков, переключений номеров и поисков нужного человека трубку взял наконец заведующий отделом. Порубан представился, объяснил, о чем идет речь, упомянув, что дед Кубица является его добрым знакомым, и спросил, можно ли что-нибудь тут сделать и что по этому случаю может посоветовать товарищ заведующий отделом.

— Ну, конечно, — ответил заведующий. Его голос вначале был раздражен и нетерпелив, как у человека постоянно сверхзанятого. — Разберемся, товарищ редактор. Незаконные стройки… да, да… У нас с этим много проблем. Нам надо быть построже. Но на нас давят… Каждую минуту кто-нибудь ходатайствует, просит. А у нас — постановление правительства, так вот… А люди не желают отказываться от своей собственности… Оставьте мне ваш номер телефона, я вам позвоню. Да, да. Честь труду, товарищ редактор!

У Порубана было огромное желание сказать очень занятому заведующему отделом, что национальный комитет сам виноват в создавшемся положении, однако, так ничего и не сказав, коротко поблагодарил и повесил трубку. У него остался скверный, неприятный осадок, он сделал что-то такое, что противоречило и его характеру, и его принципам.

Он начал нервно ходить по кабинету, остановился у окна и с высоты шестого этажа Пресс-центра посмотрел вниз на пристань и на сверкающий под солнцем Дунай. От горизонта шла темная стена облаков, еще со вчерашнего дня блуждающих по небосводу. Они то приближались к городу, то, гонимые ветром, отлетали прочь, куда-то в долину и за Малые Карпаты, потом снова возвращались, застили солнце и снова надвигались на город зловеще, но нерешительно. Ветер был резким и довольно холодным, но когда он, устав, утихал, солнце затопляло улицы, и температура воздуха быстро поднималась. Такое непостоянство погоды, такой атмосферный хаос действовали на людей, повышая кровяное давление и нервное возбуждение.

Некоторая нервозность и нерешительность коснулись и Михала Порубана, в воздухе чувствовалось приближение грозы, однако она все не приходила, а только наэлектризовывала воздух, и его молекулы, заряженные напряжением, проникали в мозг и кровь главного редактора, побуждая его к постоянному беспокойному движению по комнате. Он прислушивался к гулу города, и ему казалось, что в этих ритмических приливах шума он слышит стук собственного сердца. Оно постепенно подстраивалось под этот внешний ритм, сливалось с гулом, со стуком других сердец, с пульсированием улиц. Город вливался в него, и, казалось, по жилам гуляет сухой изнуряющий ветер, бьющий по натянутым, как струны, нервам.