И новизной они гонимы - [3]

Я часто думал, вот придет наконец день, когда мы, совершив долгий круг, вернемся к точке исхода и останемся. Может быть, лет двадцать тому назад и был такой момент, когда наши теплые дыхания с разных сторон надежно удерживали в равновесии нашу любовь, словно перышко на кончике пальца.

Это было, когда я наткнулся на Нору в Венеции, далеко от дома, далеко от Гринвуда, там, где она могла принадлежать кому угодно, даже мне. Но так или иначе, мы были слишком заняты друг другом и не успели произнести слова, которые сделали бы наш союз постоянным. И на другой день, дав отдых губам, уставшим от взаимных нападок, мы не сыскали в себе сил, чтобы сказать, что навсегда останемся вместе. И завтра, и послезавтра, снимем где-нибудь квартиру или купим дом, только не Гринвуд, больше никакого Гринвуда, никогда. Но то ли дневной свет был слишком жесток, высвечивая слишком много пустот в душах, то ли, что верней всего, капризным детям опять все наскучило.

А может быть, мы боялись тюрьмы для двоих? Какая бы причина ни была, перышко, удерживаемое в равновесии дыханиями шампанского, дрогнуло. И никто не знал, чье дыхание пресеклось первым. Нора сказала, что ей якобы пришла срочная телеграмма, и укатила в Гринвуд.

Наша связь распалась. Испорченные дети никогда не писали писем. Я не знал, какие песочные замки она разрушила. А она не знала, какие покрывала выцвели от любовного пота, выступавшего на моей спине. Я женился, потом развелся, потом слонялся по свету.

И вот мы снова приехали сюда, к знакомому озеру. Мы пришли из разных краев в этот странный день. Мы беззвучно взывали друг к другу, стремились друг к другу, не двигаясь с места, как будто и не расставались все эти годы.

— Нора, — я взял ее за руку. Рука была холодна. — Что стряслось?

— Стряслось?! — она рассмеялась, потом умолкла, отвернувшись. И вдруг снова рассмеялась срывающимся, надрывным смехом, который мог в любой момент перейти в рыдания.

— О, мой милый Чарли, мне лезут в голову дикие мысли о чем попало, я с криком просыпаюсь ночью, когда мне снятся кошмары. Стряслось, Чарли, стряслось!

Она вдруг испуганно умолкла..

— А где же слуги? Гости?

Она ответила:

— Вечер был вчера.

— Невероятно. Ты никогда не устраивала ночных гулянок по пятницам.

По воскресеньям по всей этой лужайке лежали несчастные, закутанные в постельное белье. В чем дело?

— Ты хочешь спросить, Чарли, зачем я тебя пригласила сюда сегодня? — Нора все еще смотрела на дом. — Чтобы передать тебе Гринвуд. Это подарок, Чарли, если ты найдешь в себе силы остаться здесь, если ты сможешь с этим примириться.

— Я не хочу этот дом! — взорвался я.

— О, дело не в том, хочешь ли ты его, дело в том, хочет ли он тебя. Он всех выставил, Чарли.

— Прошлой ночью?..

Последний вечер в Гринвуде не удался. Маг прилетел из Парижа, Ага прислала из Ниццы сочинительницу небылиц. Здесь были Роджер, Перси, Эвелин, Вивиан, Джон. Здесь был и тореадор, который чуть не прикончил драматурга из-за балерины. Ирландский драматург, который все время падал со сцены из-за того, что постоянно пьян, тоже был здесь. Вчера между пятью и семью часами девяносто семь гостей вошли в эту дверь. К полночи не осталось никого.

Я прошелся по лужайке.

Да, на траве еще остались следы трех десятков машин.

— Он не позволил нам устроить вечер, Чарльз, — тихо откликнулась Нора.

Я повернулся:

— Кто? Дом?

— О, музыка была прекрасна, но поднималась вверх глухими муторными волнами. Мы слышали, как наш смех призрачным эхом возвращался из верхних залов. Вечер был испорчен. Петифуры застревали у нас в горле. Вино стекало по подбородкам, никто не прилег в постель даже на три минуты. Это истинная правда. Каждому гостю дали на дорогу по мягкой меренге, и все уехали. А я спала всю ночь на лужайке, всеми покинутая. Отгадай почему? Пойдем, Чарли, посмотришь.

Мы подошли к парадной двери Гринвуда.

— На что я должен смотреть?

— На все. Осмотри все комнаты. Сам дом. Тайна. Попробуй разгадай. А после того, как в тысячный раз не отгадаешь, я тебе скажу, почему я больше никогда не смогу здесь жить и почему Гринвуд будет твоим, если захочешь. Иди один.

И я вошел, продвигаясь медленно, шаг за шагом. Я шел, шел, тихо ступая по прекрасному львино-желтому деревянному паркету через огромный холл. Я вглядывался в стену, покрытую гобеленом. Я внимательно рассматривал древние античных медальоны из белого мрамора, лежащие на зеленом бархате под хрустальным колпаком.

— Ничего, — крикнул я Hope, которая ждала на прохладном осеннем воздухе.

— Нет. Смотри все, — отозвалась она. — Продолжай.

Я окунулся в теплую морскую глубину библиотеки, где стоял запах кожи, исходящий от вишневых, лимонных, сверкающих разноцветием потертых переплетов пяти тысяч книг. Блестели их яркие корешки и тисненые золотом названия. Над камином, громадным, как псарня для десятка гончих, висела чудесная работа Гейнсборо «Служанка и цветы», согревавшая семью в течение поколений. На ней была изображена дверь, распахнутая в лето. Так и хочется нагнуться и вдохнуть запах моря луговых цветов, коснуться девушек-работниц, собирающих персики, услышать гул пчел, жужжащих в чарующем воздухе.