И небо смотрит на нас - [2]

Подрались мы вплоть до участкового со странной фамилией Брит, которого мы, пацаны, панически боялись.

Урод он был моральный, Коля Фаронкин, и, сдается мне, осознавал это в глубине небольшой своей души, но именно это и злило его, и кипятило его скудный разум.

После Евпатории Серега быстро пошел в гору, а Коля Фаронкин — с горы.

Серега накачал мускулы, у Коли несколько обозначился ранний пивной живот. Появились и девушки в свой срок, причем у Сергея это была истинная красавица, а про избранницу Фаронкина я умолчу.

Как-то в состоянии изрядного поддатия Коля Фаронкин обратился по старой памяти к Сереге: мол, качаешь ты мышцу, но на тополь все равно не залезешь. Потому что паралич не лечится, в натуре.

— Пятнадцать секунд мне надо. Засеките, парни, — сказал Серега.

Он буквально взлетел на тополь.

Так же быстро спустился.

— Знаешь что, сука, — выдохнул Фаронкин, — я все равно выше залезу. За то же время. А ты особо не гордись (он тут матерно сказал, другое слово), по тебе, урод, Евпатория плачет.

Фаронкин забрался на тополь, загоготал там пьяно, начал раскачивать ствол.

Ветка под ним хрустнула тихо.

Он упал спиной поперек скамьи, и треск его позвоночника был ужасен.

Направление в Евпаторию ему устроил Сергей. Фаронкин долго там лежал, лечился мучительно.

Потом нас, как водится, жизнь поразбросала. Мы все в этой большой жизни ушли с нашего двора, каждый в свою сторону, в свое дело. Я стал, скажу без ложной скромности, крупным инженером, одним из трех ребят, вышедших из нашего барачного двора с высшим образованием. Остальные в основном побывали в местах не столь отдаленных. Сергей (фамилия его, полагаю, и вам известна — Игнатовский) обрел в профессиональных кругах мировую славу: он первый научился ремонтировать спинной мозг, восстанавливать его целостность. Поговаривали, это было открытие мирового уровня.

Встретился я с Игнатовским много позднее, когда он занялся искусственными суставами и искал для них металлический сплав с набором особых свойств.

Сплав этот хорошо работает в двух местах: в космосе и в тазобедренных суставах.

Так вот кружит нас жизнь.

Мы стали уже седыми, и, надо сказать, его ведомственная слава осталась камерной по звучанию. Удивляться тут не приходится, потому что основная слава достается, как широко известно, каким-то “звездам”. Ну да, жили без славы — и не пропали.

В зрелой поре старые друзья любят вспомнить детство. Душевная оптика тут настраивается на лирический лад, включается ностальгический фильтр, и все былое кажется лучшим, чем оно было на самом деле. Так-то вот за недорогим коньяком мы с Сергеем вспомнили детство и, естественно, Фаронкина.

Когда я назвал эту звучную фамилию, Игнатовский шутливо боднул меня головой в плечо, сказал:

— А ведь доставалось тебе в тех драках.

— Фаронкину тоже, — ответил я. — Где он сейчас, жив ли, не знаешь? Он же тогда пополам переломился.

Как-то особо посмотрел на меня Игнатовский. Спросил:

— Что, реально ничего не слышал о нем? Этого быть не может!

— Серега, не томи. Не интригуй.

— Да ты, гляжу, совсем темный. Ну же: Николай Фаронкин! Знаменитый массажист! Соедини прошлое с настоящим, Григорьев.

— Это тот, кто людей на ноги ставит? — охнул я. — Это что, тот самый Фаронкин?

— Именно, — сказал Игнатовский.

Мы помолчали. Потом Сергей рассказал удивительную жизненную историю.

Еще учась в медицинском, он занялся здоровьем Фаронкина, его поврежденным позвоночником. Там реальная была катастрофа, но один шанс из миллиона оставался. Игнатовский этот шанс не просмотрел, а Фаронкин не упустил.

По методике Игнатовского он тренировался с нечеловеческим упорством, перенес не одну операцию и в результате стал знаменитым массажистом с чудо-руками. По телевидению программу вел. Вот к нему позднее и пришла слава. Полагаю, что и деньги побольше профессорских, но это не так уж важно.

— Он у меня в клинике работал, в каком-то роде правая рука, — сказал Игнатовский.

— У тебя? А детство вы с ним не вспоминали?

— Кто старое помянет, тому глаз вон.

— А кто забудет, тому оба, — сказал я.

Опять мы помолчали.

Из дальнейшего рассказа я узнал, что излеченный Фаронкин пришел однажды к Игнатовскому и сказал (не на людях они были на “ты”): “Серега, отпусти меня. Мне тут тяжело”.

— Чем ты недоволен, Николай? — спросил Игнатовский.

— Все эту скамейку во дворе вспоминаю. Тополь. Отпусти меня. Совесть заела.

Они расстались.

Через год примерно после этой нашей встречи с Игнатовским я заехал по душевному порыву к своим баракам. Двор наш сохранился, но ни тополя, ни скамейки я не нашел. Стояли тут дома-новостройки, над ними — высокое синее московское небо. Прежнее и вечное.

Мне показалось, что оно помнит меня, Кольку и Серегу.

Да и я, конечно, ничего не забыл. Ведь было же оно у меня, мое детство. Особенное, не такое, как у всех. Потому что у каждого оно свое.